Март - [90]

Руки с бомбой взметнулись.

«И небеса над головою твоею сделаются медью, и земля под тобою железом».

Глава 9 ДВЕ СМЕРТИ

Приспустили шторы, зажгли газ, зажгли свечи. Комната озарилась трепетно, тревожно. Врачи обменивались латинскими терминами, перебирали какие-то склянки. Пахло марлей, йодоформом, кровью.

– Конец… ничего… нельзя, – выталкивая слова, как вату, произнес лейб-медик Боткин и выпрямился, отбросив от очков руку с пенсне.

Во дворце, где была мглистая духота, о «нем» говорили уже как о покойнике, хотя в кабинете с приспущенными шторами смерть еще не довершила своего дела. А в залах, мглистых и душных, сенаторы, генералы и генерал-адъютанты думали уже не о том, что он отходит, а о том, что нужно привести в боевую готовность войско и закрыть кабаки; восстание – они говорили: «инсуррекция» – представлялось буйством опившихся скотов.

Генерал фон Розенбах, верткий гномик, шмыгнул, звякая крестами. В руках у него была срочная депеша для военного и полицейского телеграфа:

Во все части петербургского гарнизона. Всем чинам быть в казармах, и людей не увольнять. Приказано принять меры к охранению порядка в казармах.

В кабинет государя поспешал старик протоиерей Бажанов. Духовника императора, члена святейшего синода оторвали от скромной трапезы. Серьезный, бледный, искренне опечаленный, он торопился причастить умирающего.

* * *

Огромная безмолвная толпа завороженно глазела на фельдъегерские тройки, на батальон преображенцев, медленно втягивающийся во внутренние дворцовые дворы, на императорский штандарт – знак того, что Александр Второй еще царствует, еще жив.

Денис Волошин был в толпе.

Он встретил Софью после взрыва, встретил на Невском, она едва держалась на ногах. Пока он вез ее на Тележную, ей стало дурно. Увидев Гесю, Софья заплакала.

Денис растерянно затоптался. Геся его выпроводила: «Пусть она побудет со мною».

Он был рад уйти. Ему нужно было двигаться, куда-то торопиться, что-то делать. Он закуривал и бросал папиросы, спички ломались, обжигали ему пальцы. Трость он потерял, котелок сбился на затылок. Он где-то схватил извозчика, его обгоняли всадники, коляски, верховые жандармы… Наконец он добрался до Адмиралтейства, очутился в толпе на Дворцовой площади.

Толпа, плотно сбитая, тесно притертая, медленно колыхалась. Казалось, сопит, шевелится огромное чудище о тысячи голов. Эти вытянутые шеи…. Эти вытаращенные глаза… Почти истерическое любопытство, какой-то восторженный ужас. За рукав Дениса, прерывисто дыша, хваталась салопница в гарусном полушалке, с другого бока к Денису приткнулся вахлак в зипуне.

Дворцовые часы пробили половину четвертого, толпа загудела: «Иду-у-у-ут…» Две черные фигурки на крыше Зимнего бежали спотыкаясь к длинному флагштоку с императорским знаменем, а люди на площади, затаившись, как в ожидании какого-то страшного чуда, следили за ними. И вдруг ахнули: штандарт, переплеснув, упал. На флагштоке взмыло и, помедлив, развернулось по ветру траурное полотнище. Рядом с Денисом заголосила баба. Вахлак стащил треух, скосился на Волошина и ребром ладони яростно сшиб с него котелок.

* * *

Близ Екатерининского канала, в сумеречных, как от пушек, тенях Шведского переулка толпы не было. И к дверям госпиталя не подъезжали кареты.

Гриневицкий постанывал в забытьи. Все тело его было изорвано, искромсано, рассечено.

«Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни одного часа в светлое время торжества, но считаю, что своей смертью сделаю все, что должен сделать, и большего от меня никто на свете требовать не может».

Доктор с растрепанной седенькой бородкой, шевеля губами, считал пульс. Рядом с доктором сидел на стуле белобрысый человек; на лацкане его форменного сюртука поблескивал значок судебного ведомства.

– Надо сохранить ему жизнь. Понимаете? – говорил следователь, наклоняясь к уху доктора.

Доктор угрюмо сопел. Жизнь? Зачем? Чтобы несчастного повесили? В палате пованивало карболкой. За высоким, давно не мытым окном смеркалось, в коридоре расхаживали жандармские офицеры.

Следователь никогда еще не видел, как вкрадчиво, как бесшумно и ловко, опытным вором, работает смерть. Только бы на минуточку, на одну бы минуточку очнулся… Явись проблеск сознания, и он назовет свою фамилию, непременно назовет, ибо воля его парализована, ум помрачен. Только фамилию, ничего больше, звено из цепочки… Правда, схвачен тот, кто метнул первую бомбу. Но, должно быть, станет запираться, а у Желябова, как утверждает Добржинский, и щипцами словечка не вырвешь… Хоть бы этот очнулся… Неужели медик не знает средств. Следователю вспомнился немец-гипнотизер. В прошлом году весь Петербург бегал на сеансы Ганзена, и тот выкомаривал такие штуки, что дух захватывало. Эх, будь бы он Ганзеном. Сейчас бы айн, цвай, драй – и готово.

Шаркая валенками, пришел служитель в кожаном переднике, зажег газовый рожок. Госпитальный жидкий свет пролился в палату. И в ту минуту Игнатий вымолвил:

– Чертов мост… Лошадей драли…

Следователь вскочил, нагнулся, упираясь руками о колени.

– Назовите фамилию!

– Никто большего требовать не может, – проговорил Гриневицкий.