Март - [107]

Тщательно и вдумчиво, с неподдельным жаром Николай Валерьянович трудился над обвинительной речью. Некоторые подозревают, что процесс для него лишь крупная ставка в карьерной игре. Нет, он олицетворяет возмездие. Не ради самого возмездия – ради России. Таков его жребий. Он может пасть жертвой террористов-мстителей. Государь император тайком убрался в Гатчину. Уехал в тот самый день, когда открылись судебные заседания. Император Николай Павлович променял Петербург на Царское Село в день казни декабристов, внук не стал дожидаться казней… Возмездие олицетворяет прокурор Николай Валерьянович Муравьев, он готов ко всему.

Утреннее заседание открылось речью прокурора:

– Господа сенаторы! Господа сословные представители! Господа! Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершавшихся на русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным скорбным величием лежащей на мне задачи.

Тут на полях рукописи стоял знак паузы, и прокурор сделал паузу: пусть оценят первый «аккорд». В зале одобрительно перешепнулись.

– Перед свежею, едва закрывшеюся могилою нашего возлюбленного монарха, – продолжал Муравьев, понижая голос, но с прежней энергией, – среди всеобщего плача отечества, потерявшего так неожиданно и так ужасно своего незабвенного отца и преобразователя, я боюсь… – Голос дрогнул. – Я боюсь, господа, не найти в своих слабых силах достаточно яркого и могучего слова, достойного того великого народного горя, во имя которого я являюсь перед вами требовать правосудия виновным, требовать возмездия.

Муравьев чувствовал приближение того состояния, которое он называл «свободным полетом»: речь катилась кругло, голос звучал уверенно, жест был хорош. Он любил ощущение «свободного полета», и теперь, произнося фразы о неудержимых слезах России, о подданных, вопиющих об отмщении, о безумной подпольной крамоле, Муравьев испытывал горделивое удовольствие.

– С глубокой сердечной болью я вызываю это страшное воспоминание о цареубийстве, но я не могу сделать иначе по двум причинам: во-первых, потому, что из кровавого тумана, застилающего печальную святыню Екатерининского канала, выступают перед нами мрачные облики цареубийц…

И тут послышался смех. Смеялся Желябов. Смеялся раскатисто, закидывая голову. Произошло замешательство. Муравьев перестал различать лица.

– Но здесь, господа, – сказал он скорбно, – здесь… Вы слышите! Здесь меня останавливает на минуту смех подсудимого Желябова. Ну что ж… Господа, это тот самый веселый или сардонический смех, который не покидал его во время судебного следствия… гм… и который, вероятно, заставит его и потрясающую картину события первого марта встретить глумлением.

Речь Муравьева была многочасовой. Она катилась по писаному, но исчезло и больше уж не возникало ощущение «свободного полета». Распустив в заключение длинный «шлейф» о вековой русской преданности престолу и существующему государственному порядку, господин прокурор потребовал смертной казни для всех подсудимых.

После перерыва Фукс предоставил слово присяжным поверенным. Один за другим выступили пятеро адвокатов. Шестого подсудимого никто не защищал, и, когда служители зажгли люстры, поднялся шестой.

– Господа судьи! – сказал Желябов. – Дело всякого убежденного деятеля ему дороже жизни. А дело наше было здесь представлено в более извращенном виде, чем наши личные свойства. На нас, подсудимых, лежит обязанность, по возможности, представить цель и средства партии в настоящем их виде.

Фукс тряхнул колокольчиком:

– Подсудимый! Вами не должно быть сказано ничего, что нарушает уважение к закону, властям и религии.

– Если вы, господа судьи, взглянете в отчеты о политических процессах, в эту открытую книгу бытия…

– Подсудимый, говорите только о своем личном отношении к делу. А вы опять говорите о партии.

– Я принимал участие в ней! Итак, господа судьи, если вы взглянете в отчеты, то увидите, что мы не всегда действовали метательными снарядами…

* * *

Занялось утро. Суд удалился, чтобы вынести приговор. Все знали, каким он будет, этот приговор, но никто не проронил ни слова, никто не двинулся с места.

А утро занималось неудержимое, как наводнение, в высокие венецианские окна ломилось мартовское солнце. Чудилось, затрещат сейчас рамы, стекла грянут стеклянным взрывом. В косых полосах света мельтешила пыль, тишина плавала перед глазами, как хлопья сажи.

Идут… Все встали.

И анафемой:

– «По указу его императорского величества…»

Глава 17 НЕ ПОВЕСИЛИ…

Есть странные и страшные мгновения вслед за смертным приговором. Слово «смерть» произнесено, но оно еще отзвучать не успело, как уже самая смерть берется за работу. Пусть впереди несколько дней, обеды и чаи осужденных – смерть уж действует по всем правилам собственного делопроизводства. И те, кто вынес смертный приговор, кто хотел его, ощущают теперь какое-то постыдное бессилие, позорное ничтожество свое, и в недвижном смятении ждут, когда осужденных уведут с глаз долой.

Жандармы подхватили Рысакова, донесли, бухая сапогами, в подземный коридор, который соединял судебный зал с Домом предварительного заключения.