Марсианское зелье - [81]

Степанов заполнил комнату объемистым телом, положил на стол альбом.

– Весьма сочувствую, – сказал он. – Только что был свидетелем очередной неудачи наших юных друзей в редакции. Одно дело – мечтать о журавле в небе, лежа на диване, другое – догадаться, что это именно он опустился к тебе на подоконник, и протянуть руку.

– Битый, – представился Алмаз, поднимаясь с пола, как молодой дог: медленно подбирая под себя и распрямляя могучие члены. – Один из виновников происшедшего. Но не раскаиваюсь.

– Как же, как же, – согласился Степанов. – С вашей стороны благородно было поделиться таким интересным секретом.

– Не хотел я сначала, – сказал Алмаз. – Думал, произойдут от этого только неприятности.

– А сейчас? – спросила Елена.

– Сейчас поздно раскаиваться. Но кто мне ответит, нужна ли людям вечная молодость? К ней тоже привыкнуть надо.

– А вы привыкли?

– Не сразу. Настоящая молодость бывает только один раз. Пока ты не знаешь, что последует за ней.

– Это правильно, – согласилась Елена.

– Но ты не расстраивайся, – сказал Алмаз. – Я тебя увезу в Сибирь. Дело найдется. Вот вы, – обратился он к Степанову, – вы уже все о наших приключениях знаете, согласились бы сейчас, если бы зелье сохранилось, присоединиться к нам?

– Не знаю, – произнес медленно Степанов. – Нет, наверное. Меня вполне устраивает мой возраст. Может, только чтобы похудеть немного. Лишний вес мешает.

– Ну, это ничего, – сказал Стендаль. – В Москве устроим вас в Институт питания. Станете Аполлоном. У нас будут большие связи в медицинском мире. И вообще, все великие открытия сначала вызывали возражения, столкновения, споры и так далее. Может быть, в Москве, когда мы явимся с рецептом вечной молодости, хотя и с неполным рецептом, нам не все поверят. И даже те, кто поверит, поверят не сразу.

– Но я же поверил. Больше того, зная о ваших временных финансовых затруднениях, согласен пойти навстречу. Человек я одинокий, и есть у меня кое-какие сбережения. Потом, будете при деньгах, отдадите.

– Вот это правильно, – одобрил Алмаз.

– Степан Степаныч – пушкиновед, – пояснил Стендаль. – Он нас признал, когда с альбомом ознакомился.

– Да, я интересуюсь творчеством Александра Сергеевича.

– Милица с ним была знакома, – сказал Алмаз.

– Знаете, как-то трудно поверить, – сознался Степанов.

– Хоть я и поверил.

– А мне лично с Пушкиным сталкиваться не приходилось. Хотя был в то время в Петербурге. Я в январе тридцать седьмого возвращался в Россию из Парижа и должен был в Санкт-Петербурге встретить одного человека, передать ему письма и деньги. А человека я того знал еще с совместного пребывания на Дворцовой площади в двадцать пятом…

– Вы имеете в виду декабрьское восстание? – спросил Степанов.

– Конечно.

– С ума сойти, – восхитился Степанов.

31

Пока взрослые разговаривали со Степановым, Удалов страдал. Он страдал по утерянной зрелости, страдал от того, что стал сиротой, что никто не принимает его всерьез, даже те, кто знает о его действительном возрасте и положении. Играть с Ванечкой в мячик и кубики было унизительно и глупо, а когда Алмаз, не желая дурного, походя сунул ему книжку «Серебряные коньки» и сказал: «Почитал бы, Корнелий, чего маешься бездельем?» – Удалов понял, что единственное место на свете, где он может рассчитывать на человеческое участие, – это собственный дом. Но и дома мало шансов на прощение.

С книжкой в руке Удалов вышел во двор. Там стоял самовар, то есть машина господина Бакшта, и из-под нее торчали длинные ноги Саши Грубина, который проверял подвеску. Удалов подошел к ногам и подумал, что ботинки у Грубина старые, он их видел тысячу раз, а ноги новые. Как будто новый Грубин у старого отобрал ботинки.

– Саша, – позвал Удалов. – Поговорить надо.

Голос его был тонкий, не слушался, и Грубин из-под машины не сразу сообразил, кто его зовет. Но потом сообразил.

– Сейчас, – сказал он. – Погоди, Корнелий.

Корнелий встал на цыпочки и заглянул внутрь машины.

На красном кожаном сиденье лежал открытый ящик с двумя старинными пистолетами. В Удалове вдруг проснулось желание бабахнуть из пистолета по всем врагам. Он потянулся к пистолету, размышляя, кто у него главный враг, но тут рука Грубина перехватила его пальцы.

– Нельзя тебе, – остановил Корнелия старый друг Саша. – Мал еще.

– И ты, Брут?

– Шучу, – спохватился Грубин, хотя, в общем, и не шутил.

– Все ясно, – сник Удалов и пошел прочь.

– Корнелий, ты куда? – крикнул Грубин. – Не делай глупостей!

– Я уже сделал главную глупость. Не бойся.

Его маленькая фигурка скрылась за воротами. Грубин хотел было побежать следом, остановить, может быть, утешить, но вспомнил, что машина еще не приведена в порядок, и остался.

А Удалов брел по улице, как старый человек, остановился перед небольшой лужей. Детское тело готово было перепрыгнуть через лужу, но умудренный долгой жизнью мозг отказал ему в этом. И Удалов осторожно обошел лужу. Грустные видения вставали перед его мысленным взором. Ему казалось, что он сидит за одной партой с сыном Максимкой и пытается списать из его тетрадки решение задачи, потому что сам давно забыл все правила математики, а сын закрывает тетрадку ладошкой и зло шепчет: «Надо было в свое время учиться». А учительница в образе Елены Сергеевны говорит: «Удалов-младший, выйди из класса и без отца не возвращайся». – «Нет у меня отца, – отвечает Корнелий. – Есть только супруга». И весь класс хохочет.