Марсианин - [17]

Но это мы знаем сегодня точно, что их два. А когда Асаф Холл сидел в своей обсерватории, не было ни одного. Долгие ночи просиживал он у телескопа и не видел ничего. Тогда ведь астрономы не так работали, как сейчас: набрал программу и пошел спать. Тогда сидели ночи напролет, до рассвета. Холл решил уже оставить свои поиски, но тут, по счастью, поругался вечером с женой, в сердцах хлопнул дверью и ушел в обсерваторию, не подозревая, что совершается нечто исключительное: впервые в истории семейная ссора способствовала прогрессу науки. Ведь как раз в эту ночь Асаф Холл открыл спутник Марса. Через шесть дней — второй. Фобос и Деймос — «Страх» и «Ужас» по-гречески — решили, что спутники у бога войны должны иметь именно такие названия…

Еще все говорили о спутниках, когда Джованни Скиапарелли, — кстати, он работал одно время у нас в России, в Пулкове, а потом стал директором Брестской обсерватории в Милане, — представил Королевской национальной обсерватории в Риме доклад о своих наблюдениях Марса и показал сделанные им рисунки: фотография уже существовала, но астрономы не очень ей доверяли. На этих рисунках марсианской поверхности были топкие прямые линии, сходящиеся в нескольких точках и причудливо пересекающиеся. Скиапарелли назвал их «каналы». По-итальянски — это вообще «русло», «проток», но на многих других языках — английском, русском, немецком — это «каналы», то есть заведомо искусственные сооружения. И опять-таки, как и в случае с семейной ссорой Холла, за всю историю науки ни одна ошибка в переводе не вызывала последствия столь бурные. Скиапарелли, которому тогда было сорок два года, считался серьезным ученым, давно признанным в кругу астрономов за свою теорию метеорных потоков; дешевой славы и газетной популярности (ТВ тогда еще не было, как ни трудно вам, да и мне, это представить) он не искал. В первый момент, когда открытые им образования начали толковать как сооружения, искусственные, кем-то содеянные, он растерялся. От комментариев отказался и твердил одно: я видел, что вся поверхность красной планеты покрыта сетью геометрически правильных тонких темных линий. Но газетам этого было мало. Все жаждали новых доказательств существования разумной жизни на Марсе. Люди поверили в каналы, потому что хотели поверить в них, потому что тогда еще не знали, что мы — единственные разумные существа в Солнечной системе, потому что Скиапарелли дал им пусть непадежную, но все-таки опору для фантастических построений. Он сделал то, что так редко удается сделать нам, ученым, — ведь мы или разочаровываем, или удивляем, а он укрепил людей в мечтах…

Сколько тогда писали, говорили и спорили о Марсе и его разумных обитателях! Кстати, в шуме этих споров прошло и детство Фридриха Цандера, определившее всю его судьбу, да и нашу вместе с ним: ведь мы живем на базе его имени… Да, шуму было много. Во Франции в 1900 году учредили премию в сто тысяч золотых франков, которую должны были выплатить человеку, первым установившему связь с другой планетой, помимо Марса. С Марсом вопрос считался решенным, и глупо было платить за это такие деньги.

Правда, были астрономы, которые робко признавались, что им не удается увидеть каналы, которые видел Скиапарелли, но в целом научный мир их признал. Места их пересечения уже официально нарекли «оазисами»…

Но время шло, газетный бум начал стихать, фонтаны фантастики уже не били, а булькали. И тут появился Персивал Ловелл.

Богатый представитель американской элиты (брат — президент Гарвардского университета) занимался бизнесом, путешествовал, жил в Японии, и вот в один прекрасный день «капали» Скиапарелли врываются в эту жизнь и всю ее ломают. Одинокие качаются у пирсов его яхты, пустыми стоят некогда веселые виллы, тысячи долларов летят теперь на драгоценную оптику и зеркала. В 1893–1894 годах в Флагстаффе, где сухой прозрачный воздух Аризоны ласкал его телескопы, Ловелл построил отличную обсерваторию и занялся наблюдениями Марса.

Нет, это было не увлечение и не прихоть богатея-бездельника, страсть человеческая, прекрасное нетерпение, великая жажда знания и неистребимая вера в мечту — вот что владело тогда романтиком американцем. Начиналась новая глава марсианской хроники, новый поединок фантазии и расчета, в котором большинство «болеют» за фантазию, но чаще всего побеждает расчет. Но об этом — в следующий раз. Успехов вам, друзья!

Марс. База Цандер. 19 октября 2032 года.

Ноябрь 1907 года. Рига. У Фриделя черная шинель с желтым кантом, фуражка с лакированным козырьком. Но на бравого гвардейца он не похож, скорее на унылого железнодорожника, который ждет поезда, а поезд опаздывает. Впрочем, поезд его не опаздывал — просто двигался медленнее, чем ему хотелось бы.

Учился он хорошо и, безусловно, выделялся среди однокашников знаниями, особенно по математике. Здесь природное дарование подкреплялось и прилежанием в реальном училище, и почти полным курсом, который Цандер прослушал в Данциге. Неизвестно и теперь уже вряд ли будет известно, заметил ли способного ученика доктор Боль, читавший в институте курс математики. Вряд ли заметил, поскольку он вообще ничего не замечал.