Марсианин: Цандер. Опыт биографии - [3]

Через год после ее смерти папа поставил большой портрет мамы со смешным Фриделем, рассадил вокруг детей, сам сел с Еленой на руках и так их сфотографировали. Теперь Елена смешно таращила глазенки, но фотография получилась все-таки очень грустной. После смерти мамы в отце что-то оборвалось. Он похудел, и глаза у него были такие, словно его мучают. Первый год был самым трудным. Доктору Цандеру казалось, что сам он и пятеро его детей ползают по какому-то пепелищу и впереди плотный мрак. Но известно: все проходит — слова эти, говорят, были вырезаны на перстне Магомета. Прошел и этот страшный год, и в доме появилась молодая краснощекая веселая девушка Берта — новая экономка. И как-то всех растормошила, все привела в движение, завела пружину дома, как заводят остановившиеся часы. И отец однажды улыбнулся. А потом еще улыбнулся и с тех пор снова начал улыбаться. А еще через год Берта Августовна Конради стала второй женой доктора Цандера. Мачеха любила ребятишек, но все-таки в ранней памяти Фриделя отец — первый.

«Мой отец был большим любителем естествознания, — писал Фридрих Артурович в автобиографии много лет спустя, — и мы, дети, с ним часто посещали зоологический музей в Риге, в котором он в то время работал. Разнообразные экзотические животные, в особенности птицы, совместно с рассказами о том, что мы на других земных шарах могли бы найти… неведомых нам существ, а также и метеориты, которые хранились в музее, развили во мне с раннего детства стремление лететь на звезды».

Однажды, превратив диван в космоплан, Фридель с Куртом и Робертом полетели на неизвестную звезду. Отец смеялся, наблюдая веселую возню участников фантастической экспедиции, а потом сказал, что они поторопились, что полететь в космос пока невозможно. Курт и Роберт словно и не слышали этих слов, а Фридель вдруг горько заплакал.

Эти слезы он всю жизнь носил в себе и чувствовал, как они накапливаются в нем, потому что всю жизнь, год за годом, с постоянно умножающимся отчаянием постигал он чудовищные трудности, которые должен был преодолеть, чтобы улететь с планеты, на которой родился. Легендарный звездный дождь, ноздреватые метеориты за стеклами витрин Домского музея, рассказы отца о далеких мирах, населенных неведомыми существами, и звезды, звезды в окне, звезды в черной решетке кленовых веток, бесчисленные звезды в бескрайнем небе — все это наполняло его сердце необычайным восторгом, но не сладким и бессильным восторгом созерцателя, а требовательным, энергичным восторгом деятеля. Он не мечтал о далеких мирах, он думал о них, а это — гигантская разница!

Взрослым, сложившимся человеком он написал слова, переполненные этим отроческим волнением: «Кто, устремляя в ясную осеннюю ночь свои взоры к небу, при виде сверкающих на нем звезд, не думал о том, что на далеких планетах, может быть, живут подобные нам разумные существа, опередившие нас в культуре на многие тысячи лет. Какие несметные культурные ценности могли бы быть доставлены на земной шар, земной науке, если бы удалось туда перелететь человеку, и какую минимальную затрату надо произвести на такое великое дело в сравнении с тем, что бесполезно тратится человеком».

Прав Фридрих Артурович: все в юные годы думают об этом, глядя на звезды. Но идет время, из маленьких семян полудетских забот вырастают могучие стволы забот взрослых, увенчанные густой, неопадающей, вечно шумящей кроной неотложных дел и повседневной суеты, и кроны эти закрывают нам звезды, и уже просто не остается времени думать о далеких мирах. И какие-то сегодняшние, чаще всего довольно ничтожные приобретения начинают блестеть для нас ярче, чем будущие горы сокровищ внеземных культур. И вот уж со всепрощающей улыбкой умудренного жизнью человека поглядываем мы на своих детей, задумчиво смотрящих в звездное небо.

У большинства людей земная жизнь заслоняет собой жизнь космоса, а у Цандера жизнь космоса заслонила всю его земную жизнь. Сделало ли это его счастливым? В обывательском смысле этого слова нет, конечно! Он никогда, если исключить юные годы в родительском доме, не жил в достатке, часто бедствовал, бывало, недоедал. У него никогда не было дорогих вещей, нарядных костюмов, хрусталя, дорогих картин, старинного рояля или, наоборот, современного автомобиля, никакими вещами он не дорожил и не представлял себе, как можно дорожить вещами, разве что любил свою прекрасную большую логарифмическую линейку, каких теперь не делают и делать не будут, поскольку микрокалькуляторы победили линейки. Он мало путешествовал, за всю жизнь не было у него ни одного увлекательного туристического круиза, ни одной зарубежной поездки, если не считать полутора совсем не сладких лет учебы в Данциге. Он не умел, а главное — он не мог, не способен был отдыхать. Точно так же он не мог позволить себе в той мере, в которой ему хотелось, отдаться книгам, музыке, театру. Неведомы были ему сомнительные радости шумных застолий. Короче, можно предположить, что не столь уж многие люди хотели бы поменяться с ним судьбами.

Но он, конечно же, был счастлив! И судьба его способна вызвать жгучую зависть. Он был очень счастлив в самом высоком и благородном смысле этого слова. Природу этого чувства объяснил замечательный наш критик Дмитрий Иванович Писарев, умерший за 19 лет до рождения Цандера. «Он счастлив, несмотря на насмешки неверующих и на трудности борьбы с укоренившимися понятиями. Он счастлив, потому что величайшее счастье, доступное человеку, состоит в том, чтобы влюбиться в такую идею, которой можно посвятить безраздельно все свои силы и всю свою жизнь…»