Маршальский жезл - [7]

Заведующая не глядела на меня. Может быть, не узнавала в военной форме?

– Не обижайтесь на их, Марь Андреевна, - сказал старшина, - темные они. Что с их взять? А порядочек мы сейчас восстановим… А ну, хлопчики-солдатики, чтоб через десять минут усе блестело как положено!

После бани нас повели в столовую. Старослужащие входили в двери не торопясь, вставали у своих мест и по команде «Садись!» все одновременно опускались на скамьи. Тихо разговаривали, ожидая, пока крайний разольет в миски первое блюдо.

На наших столах тоже огромные кастрюли с огнедышащим борщом, сияющие миски, уложенные в центре пирамидкой. Графины с квасом. Ровные башенки нарезанного хлеба. Ложки, кружки, вилки, соль, перец, горчица.

По залу не торопясь ходят трое - капитан с красной повязкой: «Деж. по части», врач и заведующий столовой.

После команды «Садись!» все принялись за еду. Все, кроме новобранцев. Мы продолжали начатое в бане. Правда, не кричали, все делалось втихую. Тянули друг у друга миски и ложки, хотя их хватало всем. Перебегали от стола к столу, с силой выжимали нежелающих уступить место. Мгновенно распили квас: кому досталось три стакана, кому - ни одного. Зачем-то принялись делить хлеб.

– Не надо делить, - сказал заведующий столовой. - Не хватит - добавим.

Но хлеб все же разобрали по кучкам. И тут выяснилось, что никому не хочется есть. Золотистый борщ лишь покрутили ложками. Выловили мясо. Миски стали укладывать одну на другую, борщ полился через края на клеенку, со стола на пол.

Заведующий столовой укоризненно покачал головой:

– Дома, наверное, так не поступали?! Ничего, здесь мамы нет, убирать сами будете!

Из-за столов пытались уйти поодиночке, но сержант остановил:

– Садитесь. Вставать можно только по команде.

– Я покурю.

– Садитесь. Курить тоже разрешается по команде.

Меня от этих слов обдало холодом. Все по команде: есть, курить, одеваться, раздеваться, даже спать.

Я посмотрел на Вадима Соболевского - у него лицо человека, который решил окаменеть на два года. Он ни на что не реагирует. Степан Кузнецов, наоборот, оживлен, его все интересует, все он пытается понять. Сидит спокойно в ожидании команды. Дыхнилкин по-прежнему веселится. Улучив момент, сунул кость соседу в карман и рад, что тот не заметил.

Перед казармой нас ожидала группа офицеров. Светловолосый, загорелый, худой капитан представился помощником начальника штаба полка. Он объявил приказ о зачислении нас в подразделение молодых солдат:

– Пока будете обучаться отдельно от старослужащих. Усвоите основы воинского порядка и службы, научитесь стрелять - примете присягу. И только после этого встанете в строй на штатные должности.

Нас распределили по отделениям и завели в казарму.

В помещении было чисто. Стояли ровными рядами кровати, тумбочки, табуретки. Одеяла, подушки, края простыней - все абсолютно одинаковое, выровненное до миллиметра. На окнах - белые занавески, на стенах - несколько портретов и термометр.

– Эту спальную комнату, постели и вообще все в казарме подготовили для вас старослужащие. Присмотритесь внимательно: в дальнейшем такой порядок будете поддерживать сами.

День мне показался очень длинным. Сегодня мы проехали в эшелоне половину Туркмении, были на торжественной встрече, мылись в бане, надели военную форму, вошли в казарму.

Вечером, после отбоя, хотел обдумать впечатления сегодняшнего дня, но, как только почувствовал мягкость подушки, голова закружилась в приятном хмеле усталости, и я мгновенно заснул.

Первые открытия

Известный французский писатель сказал: солдаты похожи, как почтовые марки. И верно. В военной форме мы выглядим одинаковыми. Не узнаем друг друга. К тому же фамилии еще не запомнили. Объясняемся примерно так:

– Подворотничок не умеет пришивать, в кармане носит.

– Кто?

– Да тот, который в желтой ковбойке ходил.

– А длинный, помнишь, в кедах ехал, гимнастерку брючным ремнем подпоясал, ну, старшина ему и выдал!…

Действительно, мы похожи друг на друга, как почтовые марки. Но есть в этом сравнении что-то обидное. Хочется возразить французскому писателю. Но что сказать?

В первое же воскресенье все молодые фотографировались. Поодиночке. Группами. С товарищем. Я тоже позировал перед аппаратом, небрежно отставив ногу и выпятив грудь, - старался походить на настоящего вояку. Потом мы снялись со Степаном. Очень хотелось мне сфотографироваться с Вадимом. Но он, как всегда, стоял в сторонке и, кажется, никого не замечал. Позже, когда схлынула очередь, Соболевский подошел к фотографу и тоже заказал карточки. Потом оглянулся в мою сторону и сказал солидно:

– Иди, старик, на пару щелкнемся.

Когда я вернулся к Степану, он, плохо скрывая ревность, отчитал меня:

– Чего ты перед этим пижоном танцуешь?

– Я не танцую. Мы в одном классе учились. Я же рассказывал…

Степан пристально посмотрел мне в глаза. Он может иногда так вот прямо взглянуть, и я чувствую себя в такие минуты мальчишкой, уличенным в чем-то постыдном.

– Не юли. Ты знаешь, о чем говорю. Он же тебя унизил.

Я защищаюсь. Но втайне сознаю: Степан прав. Напрасно я побежал, как собачка, которую поманили пальцем. Степан бы никогда так не поступил. Он, как и Вадим, гордый. Но какая-то разная у них гордость. У Степана она, пожалуй, прочней и естественнее. Он годами старше нас, многое повидал в жизни, и комсомолец, как видно, настоящий. А самостоятельность Вадима больше смахивает на заносчивость и высокомерие. В роте его недолюбливают за это.