Маршал Жуков. Опала - [8]

Только Катя могла разобрать его почерк. Кстати, и с самой Катей произошла много лет назад любопытная история. Ее взяли на работу в управление сначала в машбюро. Она не была красавицей, приземистая, широкая в кости, да и лицо с широкими скулами, как сама иногда шутила: «кого—то из моих прабабушек монгол догнал». Но была она безотказная труженица, печатала великолепно, помогала редактировать тем, у кого не очень хорошо выписывалось, причем делала это очень тактично. Доброжелательность и любовь к разведчикам она не скрывала, мы все платили ей тем же. Вот ее и высмотрел Сурин среди других машинисток и стала только она печатать его работы.

Настоящее ее имя было Валя, но при первой встрече с Суриным он сказал:

— Катя, изобразите, если сможете разобрать, то, что я тут нацарапал.

— Меня зовут Валя, товарищ генерал, — поправила его машинистка.

Он посмотрел на нее очень пристально и даже удивленно, а потом твердо сказал:

— Какая ты Валя, ты Катя.

И с той давней поры звал ее Катей, а вслед за ним и офицеры управления, да и она сама привыкла к этому имени.

Я думаю, это не было проявлением самодурства со стороны Сурина. За время службы в разведке он многим придумывал новые имена и фамилии. Порой это происходило по каким—то его ассоциациям с внешностью человека. Вот и с Валей, наверное, так случилось, она ему виделась, как Катя. Никто за это его не осуждал. Сурин был обаятельнейший человек, любой его приказ или поступок воспринимался сослуживцами, как должное.

Кстати, есть у меня очень давняя «подруга» (еще с военных лет, до службы в управлении Сурина) отчаянная разведчица, по тылам гитлеровцев не раз ходила. Имя ее Татьяна, а я и другие разведчики зовем ее по сей день Ольгой. И она в нашем кругу или при редких теперь встречах, или в письмах сама называет себя Ольгой. (Ох, отчаянная голова, наша Ольга, надо бы о ней отдельно написать, да все руки не доходят. А жаль! Лихая баба! Да, именно так — не дама, не леди, вроде Маты Хари, а наша — истинная русская баба — могучая, верная, несгибаемая).

Но вернемся к печальной процедуре поминок на квартире Сурина. В одной, даже самой большой комнате, за столами в два ряда все приглашенные не могли поместиться. Столы были накрыты даже в холле. Вот здесь, где—то почти рядом с дверью, я приглядел себе место. Генералы и полковники, как полагается по должностям, по званиям, по степени близости к покойному, проходили вперед поближе к безутешной вдове, которая сидела в дальнем торце стола. Когда все тихо, без шума и суеты, сели к столам, жена Сурина вдруг спросила:

— А где майор Карпов?

Мне в холле ее вопрос не был слышен, гости стали передавать:

— Майор Карпов? Где майор Карпов?

И когда я обнаружился:

— Иди, хозяйка зовет.

Я, с трудом протискиваясь между стульями, в полном недоумении пробирался к хозяйке.

Рядом с ней были два свободных места — стул и кресло. Перед креслом на столе стояла стопка с водкой, накрытая ломтиком хлеба, — место покойного. На стул рядом с этим креслом вдова указала мне и сказала тихим, ослабевшим от долгих слез, голосом:

— Садитесь здесь. Сергей Иванович Вас очень любил. Он попросил, чтобы вы посидели рядом с ним, когда его не станет.

Растерянный и оглушенный этой невероятной для меня честью, я стоял в полной растерянности. А генералы, те, кто слышал тихие слова вдовы, загудели:

— Садись, садись, Володя (многие именно так меня звали даже на службе), раз он так хотел, садись…

Я сел, охваченный жаром смущения и жаром любви к добрейшему и обаятельнейшему человеку из всех, кого мне довелось встретить за годы долгой и нелегкой военной службы. С ним мог бы сравниться только генерал Петров Иван Ефимович — моя неизменная любовь и привязанность, о котором я написал в книге «Полководец».

Сергей Иванович никогда не говорил мне о своем добром чувстве ко мне, он был человек прямой и строгий. Строгость его к разведчикам была добрая, покладистая, но без «телячьих нежностей». Он знал, каким трудным и опасным делом заняты разведчики, и не скрывал своего уважения к ним. Особое отношение ко мне, которое проявилось только после его смерти, свидетельствует о том, что разглядел он меня где—то в ворохах фронтовых донесений и, зная цену каждому «языку», наверное, понял, как непросто было штрафнику пробиваться к высшей награде Золотой Звезде Героя. Ему было известно, как не раз возвращались представления к этой награде из—за моей «подмоченной репутации». Но он же явно понимал, что за «враг народа» может быть юноша в 19 лет, ставший чемпионом Средней Азии по боксу за два месяца до ареста и за полгода до начала войны.

После такого длинного отступления скажу, для чего я все это изложил. Здесь, на поминках, я познакомился поближе с генерал—лейтенантом Трусовым Николаем Михайловичем, заместителем начальника Главного разведывательного управления. Он сидел со мной рядом, а точнее, я оказался с ним рядом. Раньше я его знал, как своего старшего начальника. Он обо мне, наверное, однажды прочитал в моем личном деле (при переводе в ГРУ) и забыл.

Нас много, всех не запомнишь. Но то, что произошло на поминках, было для меня лучше высшей официальной аттестации.