Маршал Конев - [20]

— Что нового на фронтах?

— Ничего существенного не произошло, товарищ Сталин, — ответил Алексей Иннокентьевич. — В обычное время, как всегда, вам будет доложено.

Сталин прошёлся по комнате. Что же его беспокоило и держало в тревоге? Он перебирал в памяти события минувшего дня. Вчера ответил на телеграмму Рузвельта и Черчилля, сообщавших об успешной высадке союзных войск в Нормандии — на севере Франции. Второй фронт наконец-то начинает действовать. Что ж, хотя и запоздалая, но всё же добрая весть. Сталин коротко, но вполне доброжелательно отметил это событие телеграммой Черчиллю и Рузвельту: «Ваше сообщение об успехе начала операции „Оверлорд“[3] получил. Оно радует всех нас и обнадёживает относительно дальнейших успехов».

В телеграмме проинформировал союзников относительно летнего наступления советских войск, о чём было договорено на Тегеранской конференции[4]. В конце июня и в течение июля отдельные операции превратятся в общее наступление.

Эта информация, вполне естественная в отношениях между союзниками, не могла его встревожить. А что же он ещё делал вчера? Да, звонил Коневу. Предложил разработать план предстоящей фронтовой наступательной операции и сказал о Львове. Да, вот оно что… О Львове ему уже приходилось вести переписку с Рузвельтом и Черчиллем. И всё это тесно связано с польскими проблемами.

Решение этого весьма щепетильного вопроса никак не устраивало Черчилля. Он возился с так называемым лондонским эмигрантским польским правительством Миколайчика и хотел теперь, когда советские войска готовились начать освобождение Польши, навязать его многострадальному польскому народу. По этой причине назревали довольно крупные разногласия с союзниками. Сталину было ясно, чего хочет Черчилль, что скрывается за его туманными словами о «демократической Польше». Он, Черчилль, вспомнил об этом народе только на пятый год войны, когда советские войска вплотную приблизились к границам Польши, порабощённой фашистской Германией. Черчилля испугала возможность создания дружественного Советскому Союзу польского правительства, и он всеми силами пытался этому помешать. Черчилль, как и прежде, хотел иметь враждебную Советскому Союзу Польшу. А этого допустить никак нельзя, считал Сталин.

В самом начале спор зашёл о границах. Ещё в феврале 1944 года Сталин писал в своём ответном послании Рузвельту:

«Как известно, Советское правительство официально заявило, что оно не считает границу 1939 года неизменной, и согласилось на линию Керзона. Тем самым мы пошли на весьма большие уступки полякам в вопросе границы. Мы вправе были ждать соответствующего же заявления от польского правительства. Польское правительство должно было бы сделать официальное заявление, что граница, установленная Рижским договором, подлежит изменению и что линия Керзона принимается им как линия новой границы между СССР и Польшей. Такое заявление о признании линии Керзона польское правительство должно было бы сделать столь же официально, как это уже сделало Советское правительство. Тем не менее Польское правительство в Лондоне[5] не сдвинулось с места, по-прежнему в своих официальных выступлениях высказываясь за то, что граница, которая была в трудную минуту навязана нам по Рижскому договору, должна остаться неизменной. Следовательно, здесь нет почвы для соглашения, ибо точка зрения нынешнего польского правительства, как видно, исключает возможность соглашения…»

Кажется, ясно. Однако Черчилль продолжал упорствовать, гнуть свою линию. Недаром же партию консерваторов и его самого прозвали твердолобыми. Несомненно, он старался перетянуть на свою сторону Рузвельта, чтобы вдвоём давить на советское правительство. Рузвельту, конечно, не столь близок был польский вопрос. Но он явно не хотел ссориться с Черчиллем и в послании к Сталину просил благожелательно отнестись к мотивам, выдвигаемым британским премьером. Пришлось ещё раз разъяснять суть вопроса американскому президенту. К своему посланию Рузвельту от 3 марта 1944 года Сталин приложил копию письма Черчиллю, в котором сообщалось:

«Оба Ваши послания от 20 февраля по польскому вопросу получил от г. Керра 27 февраля.

Ознакомившись с подробным изложением Ваших бесед с деятелями эмигрантского польского правительства, я ещё и ещё раз пришёл к выводу, что такие люди не способны установить нормальные отношения с СССР. Достаточно указать на то, что они не только не хотят признать линию Керзона, но ещё претендуют на Львов и Вильно. Что же касается стремления поставить под иностранный контроль управление некоторых советских территорий, то такие поползновения мы не можем принять к обсуждению, ибо даже саму постановку вопроса считаем оскорбительным для Советского Союза…»

Черчилль не мог не понимать, что политика советского правительства в польском вопросе тверда и непоколебима. Но он продолжал лавировать, надеясь, вероятно, склонив на свою сторону Рузвельта, настоять на своём — на мирной конференции держав-победительниц. Так сказать, выиграть битву за Польшу, не воюя за неё и не потеряв в этой битве ни одного английского солдата.

На заявление Черчилля в послании от 7 марта о том, что вопрос о советско-польской границе придётся отложить до созыва конференции о перемирии, Сталин ответил резко: «Я думаю, что мы имеем тут дело с каким-то недоразумением. Советский Союз не воюет и не намерен воевать с Польшей. Советский Союз не имеет никакого конфликта с польским народом и считает себя союзником Польши и польского народа. Именно поэтому Советский Союз проливает кровь ради освобождения Польши от немецкого гнёта. Поэтому было бы странно говорить о перемирии между СССР и Польшей. Но у Советского правительства имеется конфликт с эмигрантским польским правительством, которое не отражает интересов польского народа и не выражает его чаяний. Было бы ещё более странно отождествлять с Польшей оторванное от Польши эмигрантское польское правительство в Лондоне».