Марсельцы - [34]
Но по мере приближения к центру города скромные дома предместий сменялись дворцами аристократов, и вместе с обликом зданий менялся и облик толпы. Все чаще навстречу нам попадались роскошные кареты с лакеями в шелковых чулках на запятках. Всякий раз, когда Сама́ видел в толпе лощеную физиономию, пудреный парик и холеные белые руки в кружевных манжетах, он, расталкивая встречных, кидался к аристократу и заставлял целовать свой плакат «Права человека», не взирая ни на какие протесты.
За спинами толпы, расступающейся в стороны, чтобы освободить нам проход, мы видели несколько раззолоченных носилок, обитых внутри шелком и бархатом. Два лакея в треугольных шляпах и расшитых золотом ливреях — один спереди, другой сзади — несли такие носилки. За стеклянными дверьми мы видели то разодетую даму, всю в кружевах и лентах, то высохшее личико какого-нибудь старого аристократа, то одутловатые щеки толстого прелата в нарядной рясе. Но беда, если у лакея, дамы или вельможи не было трехцветной кокарды! Мгновенно несколько федератов бросались к носилкам и заставляли испуганных аристократов тут же прицепить кокарду, которую со смехом и шутками жертвовали рабочий или женщина из народа.
Все это делалось на ходу, наспех, не задерживая ни на секунду торжественного марша батальона, прокладывавшего себе дорогу среди взволнованной, шумящей толпы. Пропустив батальон, народ бежал вслед за ним.
Пятьсот охрипших от усталости глоток пели припев «Марсельезы». От мощных звуков дрожали стены высоких зданий.
Теперь этот гимн поют уже не пятьсот, но пять, десять, двадцать тысяч человек. Не только стены дрожат — дрожат сердца, замирает дыхание, мурашки пробегают по спине, и слезы навертываются на глаза при виде десятков тысяч поднятых вверх рук, сверкающих взоров и раскрытых ртов, поющих одни и те же незабываемые слова!
Я охрип от криков и пения. Обессиленный и изнеможенный, скрючившись от усталости и почти касаясь руками земли, я продолжал тянуть телегу с походной кузницей. Время от времени я оборачивался, чтобы поглядеть на взволнованное и грозное людское море, катившее свои волны вслед за нами. Казалось, позади нас все пришло в движение: бегут деревья, дома, мостовые и самые улицы. В воздухе стоял оглушительный шум, как будто верхушка горы сорвалась с своего места и с грохотом катилась вниз по склону, круша все и вся на своем пути и сотрясая землю.
Бурная лавина докатилась до площади Бастилии. Не отделимый от окружающей его толпы, батальон шагал по площади. Развалины Бастилии были усеяны тысячами кричащих, жестикулирующих, аплодирующих парижан. На гребнях разрушенных стен, на кучах камня, на выломанных из мостовых плитах, на вывороченных балках, на взорванных фортах, в окнах камер, открытых всем четырем ветрам, — всюду теснились люди, плечо к плечу, голова к голове…
Не переставая ни на минуту петь и тянуть телегу, я глядел на это сборище приветствующих нас людей, и голова у меня шла кругом.
И вдруг что я увидел! Там, наверху, на выступе стены, стояла Лазули, держа на плечах маленького Кларе. Она смеялась и плакала и вместе со всей толпой кричала: «Да здравствуют марсельцы!» Сердце мое вдруг перестало биться: рядом с Лазули я увидел бледную, красивую, молодую девушку. Она прижималась к Лазули, словно искала у нее защиты. Это была мадемуазель Аделина, моя спасительница!
Глава одиннадцатая
В ПАРИЖЕ
Аделина рядом с Лазули?! Я хотел остановиться, чтобы удостовериться, что зрение не обмануло меня. Но толпа неудержимо увлекала меня вперед. Я попробовал обернуться, но тотчас же передок телеги толкнул меня. Прошло еще мгновение, и я потерял из виду дорогие лица.
Чтобы побороть волнение, я еще сильнее налег на ремень и во весь голос запел вместе с товарищами: «К оружью, граждане!..»
Но что произошло там, впереди?
В начале улицы Сент-Антуан, преграждая нам дорогу, стояли парижские национальные гвардейцы. Это был отряд Сантерра. Он вышел навстречу нам, но не с сорокатысячной армией, как обещал, а всего с двумястами гвардейцев.
Сантерр убеждал нашего командира не пытаться идти к королевскому дворцу: ничто, мол, не готово, и пушки, которые мы должны были мимоходом захватить у городской ратуши, надежно охраняются по распоряжению мэра Петиона. Петион сделал то, Петион сделал это, а в общем сегодня делать нечего! К тому же Национальное собрание не успело обсудить вопроса. Не помню, какие еще доводы привел Сантерр, чтобы удержать нас от решительных действий, да это и неважно…
Важно то, что мы пошли не к королевскому дворцу, а к отведенной нам казарме. Двести гвардейцев господина Сантерра стали во главе колонны, а мы, послушные, как стадо ягнят, последовали за ними.
Толпа, которая ждала от нас решительных действий, видя, что мы сворачиваем в сторону от дворца тирана, разочарованно вздохнула и рассеялась. Мы зашагали по кварталам, населенным аристократами.
На каждом шагу нам встречались теперь роскошные кареты, раззолоченные носилки, завитые и напомаженные франты, дамы в шелках, бархате и кружевах. Аристократы презрительно усмехались, глядя на нас. Это приводило в неописуемую ярость Сама́ и Маргана. Они бросались к дверцам экипажей и носилок, насильно заставляли седоков целовать плакат с «Декларацией прав человека и гражданина», срывали с них белые кокарды и требовали, чтобы они кричали: «Да здравствует нация!» Расфуфыренные дамы, надушенные франты пугались при виде этих дюжих молодцов с черными лицами, выгоревшими бровями, сверкающими, как угли, глазами с острыми белыми зубами и звонкими голосами. Аристократы понимали, что с марсельцами шутки плохи, и дрожащими голосами возглашали:
