Марсель Пруст - [4]

Бютор исходит из мысли: «работа над формой романа приобретает отныне значение первостепенное»;[18] «подлинное назначение писателя — воздействовать на язык». Вот почему в «Описании собора Святого Марка» Бютор попытался «словами подражать тому, что художники делали с помощью камней, мозаики, мрамора»,[19] а затем попробовал воспроизвести и Ниагарский водопад. Бютора все более интересует «книга, как объект», интересует «страница», т. е. расположение знаков на странице, та «картина», которая из этого расположения вырисовывается. Не случайно Бютор все чаще вспоминает о Малларме, его «партитурах». На наших глазах талантливый художник вынуждает искусство стать каким-то ответвлением полиграфии.

Однако именно опыты Мишеля Бютора приобрели ныне особенное значение и могут восприниматься как связующее звено между двумя поколениями «новых романистов» — «новыми романистами» 50-х годов и нынешними, так сказать, «еще более новыми романистами». Благодаря деятельности последних стала совершенно очевидной главная цель и задача «новых романистов»: сосредоточиваясь исключительно на проблемах искусства («роман ныне размышляет о себе»), выделить в качестве главных только проблемы формы, построения, конструирования романа, как ряд самостоятельный, освободившийся от бремени чуждого и внешнего ряда действительности, от связи с нею.

Собственно, все это не ново. Но никогда ранее роман так не выдвигался в роли главного дискутируемого объекта — создается впечатление, что «новые романисты» торопятся выполнить относительно романа то, что, например, символисты конца прошлого века пытались выполнить относительно поэзии (они и ссылаются преимущественно на Малларме).

Условия для «еще более нового романа» подготовил прежде всего «новый роман» предшествовавшего десятилетия, хотя отношения между двумя поколениями «антироманистов» не вполне дружественные. Роб-Грийе сухо писал о несогласии с теми молодыми писателями, которые думают, что идеал — «это когда в книге нет ничего иного, кроме романиста и его бумаги, романиста, который пишет роман, который будет не чем иным, как романом о романе, который не удается написать…».[20] В этой отповеди «молодым» содержится характеристика, которую можно принять и за характеристику «нового романа», от имени которого говорит Роб-Грийе, за ту его характеристику, которую двадцать лет назад Сартр дал «антироману».

Так же, как это было с основными идеями «антироманистов» первого поколения, «ждавших» своего времени, основные идеи второго поколения тоже были обнародованы раньше, чем оформилась литературная школа.

Так, еще в 1947–1950 годах были опубликованы статьи Р. Барта — ныне признанного теоретика современных «новых романистов». Статьи были собраны в книге «Нулевая степень письма» (1953), но «погоды» в те времена не сделали никакой. А ведь уже тогда Барт писал: «Литература… должна означать нечто, отличное от ее содержания и ее индивидуальной формы…, что ее и делает Литературой…, совокупностью заданных знаков, не связанных ни с идеей, ни с языком, ни со стилем». Отсюда у Барта понятие «письма» (écriture) — не языка, не стиля, а чего-то третьего («письмо нисколько не является средством связи»[21]). Первостепенное значение языка для нового поколения «антироманистов» и выдвинутое понятие «письма» закрепили за ним наименование «школы письма».

Именно лингвистика, структурализм привлекается Бартом для того, чтобы обосновать вывод о двусмысленности искусства, об его отстранении от истории. Филология, пишет он, фиксирует смысл, а лингвистика «устанавливает двусмысленность языка», «колебания значения» (flottements du sens); «модель произведения искусства очевидно лингвистическая»; это большие «пустые» формы, огромные «фразы».

«Поэзия — это раздвоение…, обоснование берется в основополагающей структуре, коей является двусмысленность», — но это уже пишет не Ролан Барт, это пишет Филип Соллерс, вдохновитель парижского журнала «Тель кель».[22]

Поколение нынешних «новых романистов» было бы не менее, чем предыдущее, нечетким и расплывчатым понятием, если бы не журнал «Тель кель», который стал центром новой литературной школы. «Тель кель» — необычный литературный журнал. Иные из его номеров больше похожи на издание философской, чем литературной школы. Появление «школы письма» на свет божий сопровождается невиданной теоретической активностью: «Тель кель» издает один теоретический труд за другим.

Бросается в глаза показательная особенность «алитературы». Чем дальше, тем очевиднее происходит что-то вроде замещения собственно художественного произведения размышлением о нем, теоретическим трактатом. Пример тому — Соллерс, который является скорее теоретиком, чем художником-практиком. Чем дальше, тем все меньшей становится необходимость в ознакомлении с художественным «алитературным» произведением — достаточно ознакомиться с его теоретическим обоснованием. Р. Барт в книге «Критика и истина» (1966) попытался объяснить и оправдать этот процесс. Он писал, что со времени Малларме происходит важнейшая «перестановка функций»: критик и писатель воссоединяются перед лицом «письма», писатель превращается в критика, а произведение занято описанием условий своего возникновения (этим, по его словам, занимался уже Марсель Пруст); в конце концов нет ни поэтов, ни романистов — «нет более ничего, кроме письма» (il n'y a plus rien qu'une écriture).