Марлен Дитрих - [119]

Я была уже около двери, когда Ноэл кашлянул из своего укрытия, а Габен сжал руками мою талию, однако не привлек меня к себе, как я рассчитывала.

– Vous êtes grande, Марлен[69], – сказал он, перекатывая во рту «эр» из моего имени, будто гальку.

– Вы тоже.

Я не кокетничала: он был великолепен во всем, в чем может быть великолепен мужчина, и настолько француз, что я могла представить себе вкус грязи и парижского соблазна на его загорелой коже.

– Мы увидимся еще раз? – спросила я.

Жан приблизил свои губы к моим и проурчал:

– Думаю, мы должны.

И мы это сделали. Я оправдывала свои отлучки в послеобеденную изнуряющую жару желанием совершить поездку вдоль побережья. Мы устраивали пикники, для которых я готовила сэндвичи с печеночным паштетом и копченым лососем. Жан рассказывал мне о своем детстве в деревне к северу от Парижа. Он был сыном актеров кабаре, его папаша, напившись, частенько бил Жана. Мальчиком Жан посещал лицей, но рано бросил учебу и работал до девятнадцати лет, но затем попал в шоу-бизнес, получив эпизодическую роль в кабаре «Фоли-Бержер».

– Я выступал на сцене, а потом взял и ушел в армию, – сказал Габен. – Я ненавидел «Фоли». Но после службы в армии нужны были деньги, и я вернулся обратно. Брался за любую работу, какая попадалась в мюзик-холлах и опереттах, изображал рыцаря, хотя, в отличие от вас, – он усмехнулся, – у меня нет таланта к музыке. Случайно нашел работу в кино. – Он пожал плечами. – Меня начали замечать. А дальше снялся в «Марии Шапделен», «Великой иллюзии», «Пепе ле Моко». И вуаля! Месье Никто вдруг становится кое-кем. Забавно, правда?

Это напоминало мое взросление в Берлине. Мы, вообще-то, были примерно одного возраста. Но он говорил о кино так, будто это было ниже его достоинства:

– Это ведь не настоящая работа, так ведь? – И еще его сильно беспокоила нарастающая политическая нестабильность. – Скажите матери и сестре, – говорил Жан, впиваясь в меня пальцами, – чтобы уезжали из Германии. Гитлер – чудовище.

– Вы не знаете мою мать.

Познакомиться с ней Жану не пришлось. Он вернулся в Париж за несколько дней до приезда моих родственников, так и не переспав со мной, хотя я очень старалась.

– Вы замужем. Я считаю это священным обетом, – заявил он, пожимая плечами. – Если бы вы не были…

Хоть я и уверяла его, что не придерживаюсь такого мнения в отношении брака, по крайней мере не формулирую его в таких выражениях, Габен своего решения не переменил.

После отъезда Жана я обнаружила, что думаю о нем. Он был ершистый, сомневался в ценности актерской карьеры, но мне это чувство было хорошо знакомо. Габен посоветовал мне сняться в вестерне, после того как я описала ему роль.

– Рискните, Великолепная, – сказал он, используя свое прозвище в отношении меня. – Почему нет? Завтра мир может взорваться.

Мир в целом не взорвался – пока, а вот мой – да. Приехали мама и Лизель, я обнаружила, что моя сестра крайне подавлена, почти ничего не говорит, хотя я все равно была рада ее видеть. Георг Вильс, напротив, трещал без умолку, очень довольный собой, дородный и румяный. Он сообщил, что после того, как нацисты закрыли Театер-дес-Вестенс и все прочие заведения, от которых несло декадансом, он получил работу управляющего сетью одобренных правительством кинотеатров.

Я сильно рассердилась на мужа своей сестры, когда тот передал мне новое приглашение Геббельса.

– Он полагает, что вы неправильно поняли, – сказал Вильс. – Вас будут ждать с распростертыми объятиями.

Мы сидели за обеденным столом. Обрадованная тем, что снова видит тетю Лизель и бабушку, Хайдеде оживленно болтала с ними по-немецки. Руди посмотрел на меня предостерегающим взглядом, Тами смяла в руке салфетку, мама притворилась глухой, а я сухо ответила Георгу:

– Это он что-то неправильно понял. Я уже сказала его предыдущему посланнику, что не заинтересована в сотрудничестве.

– Это было тогда, – сказал Георг. – А сейчас у вас нет контракта со студией.

– У меня есть предложение. – Голос мой звенел, хотя я старалась контролировать его. Вдруг меня затрясло, и я сказала: – Даже если бы не было, я скорее стану мыть полы в Америке, чем сделаю что-нибудь для нацистов.

За столом стало тихо.

– Лена, ну что ты… – вступила Лизель. – Георг всего лишь выполняет то, что…

– Что велит ему Геббельс, – сказала я, раздраженно обрывая ее. – Нет. И совершенно ясно, что ты не можешь там больше оставаться, если они просят тебя передавать мне эти предложения. Это небезопасно. Я могу оформить для вас визы, уверена, что смогу, для тебя и для…

– Достаточно, – прорезал напряженную атмосферу голос матери. – Георг, пожалуйста, отнеситесь с уважением к решению моей дочери, – сказала она, глядя на него в упор. – Марлен не хочет возвращаться в Германию. Это ее право. – Не успела я выразить ей благодарность за нежданную поддержку, как мама продолжила: – Но и мы тоже имеем право оставаться там, где находимся, – произнесла она, буравя меня взглядом. – Мы немцы. И принадлежим своей стране.

Остальная часть визита родственников прошла в том же духе. Мы ходили на пляж и в казино. Руди снимал переносной камерой домашние фильмы, смеялся и вспоминал разные семейные истории. Но я не разговаривала с Георгом, лишь в случае крайней необходимости обменивалась с ним парой слов, а Лизель увядала, настолько подавленная своим супругом, что избегала оставаться со мной наедине. Мама игнорировала все это, полностью посвящая себя Хайдеде. Она уехала с Лизель и ее мужем, такая же непримиримая.