Маркос Рамирес - [72]

— До меня дошли дурные вести о твоем поведении в Институте, Маркос… Сын дона Хуана Кабесаса — он ведь тоже учится в вашем Институте — недавно приехал в Атенас и рассказывает, что…

— Кто, говорите? Этот сплетник — Пачкун? — прервал я дядю.

— Его зовут не Пачкун, а Антонио, — резким тоном поправил дядя Сакариас. — И это не сплетни. Он говорит, что Томас — один из лучших в Институте, а ты, наглец и лодырь, был на волоске от того, чтобы остаться на второй год… Почему это так?

— Мне не нравится училище! — ответил я нетерпеливо и тут же дал себе слово при первом удобном случае свести счеты с Пачкуном.

— Не нравится училище… тебе не нравится… — в раздумье повторил дядя. А затем, как бы угрожая, добавил: — Жаль, что я не могу жить в Алахвэле!

Донья Долорес и Тереса встретили нас преувеличенными знаками внимания, обрадованные приездом Томасито; этот приезд, как им думалось, был первым шагом к установлению сердечных отношений с семьей Рамиресов. Но очень скоро наступило разочарование.

Томасито, который недолюбливал и боялся обеих женщин, глядел исподлобья, выражая явное желание держаться дальше от них. А я, зная наперед, что в доме не осталось ни одной непрочитанной мною книги, и понимая, что теперь мне не удастся даже мечтать наедине, испытывал скуку и раздражение и умышленно был груб и непочтителен как к донье Долорес, так и к Тересе. Плоды нашего своевольного поведения не заставили себя ждать.

Двумя или тремя днями позже Тереса заболела и лежала в своей комнате. Я прокрался тайком в кухню, задумав стащить бананов, но внезапно замер, услышав раздраженный старушечий голос, напоминавший карканье вороны:

— Дикари! Уф-ф! Кажется, они выросли в какой-то пещере.

— Они… они ненавидят нас, мама! — хныкала, в свою очередь, дочь, громко икая. — Так нена… ненавидит нас вся семья Са… Сакариаса! За что? За что… Ско-скоты! Про…прохвосты! — и разразилась истерическим плачем.

Тереса, как я мог после убедиться, страдала при каждом приступе болезни странными припадками истерии, — а болела она частенько. И всякий раз, как это случалось, старуха, подавая утром кофе, сообщала нам ворчливо:

— Не вздумайте сегодня шуметь, бедняжка опять проснулась совсем больной…

В таких случаях Тереса на целый день запиралась у себя в комнате. А после, уже глубокой ночью, разражалась громкими рыданиями и стонами, жалуясь, что муж ее не любит. Дядя в такие дни надолго исчезал из дому — он шел играть в покер с друзьями и засиживался до утра. Меня очень удивила его новая привычка — раньше дядя резко отзывался об игроках и ночных гуляках.

Вначале, несмотря на всю мою неприязнь к Тересе, эти приступы болезни и в особенности ее горькие жалобы производили на меня глубокое впечатление. Но однажды дверь в комнату Тересы осталась открытой — и я на одно мгновение увидел ее. До сих пор не могу забыть ужасную картину. Она стояла на пороге, судорожно цепляясь за ручку двери, босая, растрепанная, растерзанная. И вот ее мутные глаза встретились с моими, она вздрогнула, попыталась что-то сказать, но, громко икнув, с глухим шумом рухнула на пол. Я оторопел. Но тут послышались торопливые шаги старухи, я быстро повернулся и вмиг исчез.

Мне не хотелось рассказывать Томасито об этой отвратительной сцене, а тем более о подозрениях, которые она во мне возбудила. Я пришел к выводу, что Тереса не была подвержена какой-либо особой болезни, а просто-напросто страдала запоем, превратив в ад жизнь дяди Сакариаса, который терпеть не мог спиртных напитков; когда у жены начинался запой, муж бежал из дому, и понемногу втянулся в картежную игру.

Вскоре мои подозрения подтвердились. Как-то под вечер, воспользовавшись отсутствием обеих женщин, которые ушли в церковь, я тщательно обыскал все уголки дома и обнаружил в шкафу бутылку агвардьенте, густого и белесого, по-видимому смешанного с молоком и сахаром. Не теряя времени, я схватил бутылку и разбил ее вдребезги о камни в саду — на видном месте, так, чтобы все домашние могли заметить разлетевшиеся осколки стекла. Женщины не произнесли ни единого слова по этому поводу. Однако тем же вечером я несколько раз перехватывал их злобные взгляды, обращенные на меня и на Томасито. А на следующий день, собравшись поиграть в футбол на площади, мы нигде не нашли мяча. Футбольный мяч Томасито как в воду канул.

Теперь уже не могло быть и речи о мире или хотя бы сносных отношениях между этими женщинами и нами.

Случай отомстить вскоре представился. Раз утром старуха раскричалась на кухне:

— Вы только послушайте, как кудахчет Пеструшка! Каждый день одно и то же! Я даю ей зерна, а она клюет яйца! Просто бесстыдство!.. Поди сюда, дрянь, бандитка!.. — завопила старуха, окончательно рассвирепев. — Что, уже насытилась? Где яичко?.. Ну, смотри, когда-нибудь за все мне заплатишь, за все! Попадись мне только в руки, проклятая! Я тебе шею сверну!

Услышав это, я скромно предложил старухе свою бескорыстную помощь:

— Донья Долорес, хотите, я тотчас же поймаю вам эту курицу…

— Вон, вон побежала! — сердито продолжала старуха и ворчливо добавила: — Посмотрим, годишься ли ты на что-нибудь!..

Немедля я выскочил в сад и погнал курицу подальше от взглядов старухи, к просторному и густо заросшему кофейными деревьями участку в глубине сада, — вслед за ней перемахнул через забор, и тут началась горячая и беспощадная охота. Насмерть перепуганная Пеструшка с отчаянным кудахтанием, как безумная, металась, с разбегу натыкаясь на кофейные деревья и бананы, теряя перья и беспомощно кружась. А я с громкими криками носился за ней, безжалостно кидая в нее камни и не давая бедняге ни минуты передышки. Вскоре несчастная птица уже не могла взлететь; раскрыв клюв, она еле ковыляла, не разбирая дороги, пока увесистый камень не положил конец ее мукам.