Маркос Рамирес - [62]

Всей душой проклинал я это последнее место! Как теперь сообщить матери, что я занял всего лишь третье место в классе? Да и стоит ли об этом сообщать?

Потеряв дар речи, я стоял и смотрел в пространство, между тем как другие громко обсуждали состав «тройки» и спорили о кандидатурах. Мне послышался чей-то смех, и в душевном смятении я вообразил, что ребята смеются над моими обманутыми надеждами. Я обвел всех подозрительным взглядом, в бешенстве готовый сразиться со всей школой, и тут мои глаза встретились с сердечным взглядом Артавиа-Рябого, улыбавшегося с выражением дружеского понимания. Я подошел к нему и выпалил с яростью отчаяния:

— Видел, Хуан-Рамон?

Рябой пожал плечами и попытался успокоить меня кроткой улыбкой, выражавшей безропотную покорность судьбе:

— Что поделаешь, Маркос? Так и должно было случиться… Но не отчаивайся, не стоит! В общем, придется поднажать. — Потом добавил, весело похлопывая меня по плечу: — Чего ты? Тебе ведь не так уж плохо: третье место — это все-таки третье место. Поздравляю тебя, Маркос!

И, повернувшись, он открыл книгу, которую держал в руке, и не торопясь пошел в класс, читая или, по меньшей мере, делая вид, что читает.

Но не при моем неукротимом нраве можно терпеливо и молча переносить несправедливость. Не в силах более сдержаться, я разразился возгласами бурного негодования.

— Эта «тройка» — бесстыдство! — кричал я так громко, чтобы слышали все окружающие, в том числе и секретарь. — Обе они — второгодницы. Марселе дали первое место, потому что она дочь учителя, а Нидии — второе, потому что она дочь секретаря. Разве это справедливо? А я-то верил, что в средней школе нет тех поблажек, что существуют в начальных школах!.. Зачем тогда убивать время на занятия? Клянусь, никогда больше не буду учиться! Продам тетради и книги, а деньги пропью… Пошли все к чертям! Все, начиная с дона Хуанчо!

Потом я вошел в класс, сел на свое место и, закрыв лицо руками, уронил голову на парту; горечь разочарования разрывала мое сердце.

В тот день первый урок был прерван приходом директора, пожелавшего поздравить лучших учеников. Он вызвал всех троих, построил перед классом, произнес краткую речь, похвалил, поставил нас в пример, достойный подражания, и закончил душевным поздравлением по нашему адресу. Марсела и Нидия поблагодарили его. Я хранил молчание, стоя с угрюмым видом, нахмурив брови. Поэтому дон Хуан, уже прощаясь, подошел ко мне и сказал:

— Говорят, ты очень недоволен распределением мест в «тройке» и даже позволил себе браниться перед канцелярией. Это правда?

— Да, сеньор, это правда. И я считаю, что прав, — ответил я.

Сеньор Сегреда, пораженный и раздосадованный, сурово добавил:

— Ах вот в чем дело, молодой человек! Ну так слушайте: здесь помогают и любят тех, кто действительно желает приобрести знания. Но мы не потерпим дерзких себялюбцев. Зарубите себе это на носу!

Система «троек» в нашей среде являлась педагогической нелепостью — ведь отбор кандидатов в почетную «тройку» зависел зачастую не от знаний учащегося, а от каприза или пристрастия учителя. Конечно, то же самое может произойти и происходит при системе обычных оценок. Но попасть в «тройку» было делом чести учащегося; это также усиливало авторитет педагогов. Однако подобная система причиняла многим мучительную боль и огорчения.

Для меня это событие явилось поворотным пунктом в жизни: сразу было решено мое будущее. Выиграл я или проиграл от этого? Сегодня, дожив до сорока двух лет и оглядываясь назад, чтобы воскресить в памяти тот случай, я вспоминаю все суровые испытания, через которые мне суждено было пройти с того дня, и прихожу к выводу, что все же я выиграл: ведь иначе я оказался бы замкнутым в скорлупе профессии, чуждой моему темпераменту, вместо того чтобы жить независимой, полнокровной жизнью.

Я выполнил клятву и полностью изменил свое поведение в Институте: распродал книги, перестал учить уроки и посвятил себя единственному занятию — изводить тех учителей, которые были мне неприятны. Я превратился в несносного, озорного лентяя. Мне нравилось, удрав из Института, бродить по окрестным поместьям в поисках фруктов, охотиться за белками и птицами, либо попросту бесцельно мечтать, лежа на траве. И в один прекрасный день, незадолго до начала зимних каникул, меня исключили из Института на недельный срок.

Это наказание я получил за неуважение к учителю английского языка, дону Лисаниасу Акоста, — вспыльчивому сеньору лет пятидесяти, недавно прибывшему из Соединенных Штатов, где он прожил много лет и приобрел привычку говорить в нос.

Такое произношение казалось ему в высшей степени привлекательным, и он искренне верил, что в пении не уступает соловью. Дон Лисаниас отличался и другими причудами. Он не пропускал возможности высмеять учителя географии в младших классах дона Омеро Чаверри: беднягу назначили преподавателем, чтобы он не умер с голоду, и с тех пор он стал невесть что воображать о себе. Дон Лисаниас невзлюбил дона Омеро, так как считал его своим соперником — ведь дон Омеро тоже мог похвастаться тем, что жил некоторое время в Соединенных Штатах, а кроме того умел петь высоким баритоном, хотя ему и приходилось для этого напрягать голос и корчить ужасные гримасы. Иногда оба, соперничая друг с другом, выступали с пением на субботних вечерах. Однажды, исполнив мексиканскую песню «Ласточки», дон Лисаниас ядовито добавил: