Маркиз де Сад - [77]

В «Философии в будуаре» и в других более поздних произведениях Сад уже конкретно заявил — убийство и насилие являются естественными актами и довольно часто встречаются в царстве животных. Наказания за эти деяния в природе не существует. Более того, животное, совершающее их, имеет больше шансов на выживание, чем тварь, не делающая этого. В системе, где религия ставится выше природы, моральные приоритеты, естественно, будут иными. Но если определяющее место в морали отводится Природе, то, естественно, нелепо придерживаться социального кодекса, согласно которому убийство и насилие являются преступлениями.

Неудивительно, что под холодным градом подобных доводов защиты от них искали как атеисты, так и верующие. Но расслабиться своей аудитории Сад не позволяет и утверждает — Природа является высшей властью, и не имеет значения, совокупляется мужчина с женщиной для того, чтобы иметь от нее ребенка, или с иной целью. Если не будет происходить продолжения рода; то сообщество людей перестанет существовать, но конец человечества или жизни на земле в целом не имело бы особого значения для вселенной как таковой. Принимая во внимание сей довод, становится ясно, что, если бы Сад мучил Роз Келлер так, как это представлено в самом ярком описании скандала, или с помощью яда замедленного действия убил девиц в Марселе, Природа все равно не предъявила бы ему обвинений и не проявила бы печали. Действительно, человеческий род может вымереть, но продукты разложения трупов станут питательной средой для рождения иных форм жизни.

Сущность этой философии нелепа, абсурдна и в какой-то степени комична. Но опровергнуть утверждение, что Природа является главным моральным арбитром, после того, как оно прозвучало, было не так-то просто. Естественный мир маркиза, созданный в романе типа «Жюльетты», является довольно неприятным, что заставляет осторожного атеиста вернуться в лоно ортодоксальной религии, выбирая из двух зол меньшее. В такой же степени, как Джон Мильтон в «Потерянном рае», но только с еще большей долей амбивалентности, Сад-романист утверждает — его литературное творчество служит для оправдания путей Провидения к человечеству. Описываемые жестокости являются в таком случае грандиозной иронией в духе Свифта. Выражения, в которых его персонажи заявляют о наслаждении, получаемом от содомии или инцеста, радостях убийства, жестокости, с помощью которых они изобличают глупость добродетели или сострадания, вполне соответствуют этой интерпретации. Более того, создавая эти характеры, Сад рисовал мир таким, каким он должен быть, как ему казалось, исходя из собственного опыта, то есть это не является продуктом его фантазии.

В жизни, как и литературном творчестве, маркиз представляет собой такую же раздвоенность и амбивалентность. Без каких-либо признаков лицемерия он исповедовал религию, не отрекался от нее и в качестве автора своих произведений. Сад посещал богослужения, выступал против жестокости, присягал сначала королю, а потом пришедшей ему на смену республике, придерживался установленных правил. Но он вел жизнь, характеризуемую неприемлемыми в обществе сексуальными желаниями, которым предавался в действительности и фантазиях.

Рассматриваемые по существу, сочинения Сада лишены философской последовательности. Присутствующие в его произведениях ужасы явно несут на себе печать моральной иронии. Но даже в свете этих доказательств его работы не выражают продолжительной и неизменной веры. Неуравновешенный по характеру, испытывавший давление жизненных обстоятельств, Сад не годился для такой последовательности. Выступал ли он в роли беглеца, скрывающегося от правосудия, заключенного, ищущего милостей, или аристократа, вовлеченного в революционный террор, он чаще был вынужден реагировать на события, а не контролировать их. В этом отношении Революция стала для него событием огромной политической важности, принесшим куда больше разочарований, чем исполнения надежд, которые поначалу вселила.

Если в «Злоключениях добродетели» маркиз высмеивал нравственные установки роялистской Франции, то на страницах «Жюльетты, или Процветании порока», где Друзья Революции стали Друзьями Преступления, он насмехался над насилием и коррупцией нового порядка, его вероломством и бойней. И если читатель заканчивает чтение его последнего романа с чувством, что любая альтернатива лучше нарисованного там мира, это, вероятно, является выражением мысли самого Сада, для которого старый порядок с церковью и королем едва ли был хуже восьми лет тирании, голода, сумасбродства и кровавой бойни Террора, которым отмечены наиболее мрачные периоды смелого нового мира, существовавшего между 1789 и 1797 годами.

Но философская преданность Сада принималась во внимание в гораздо меньшей степени, чем форма ее выражения. На протяжении двух последующих столетий мало кого из его читателей интересовали механистические гипотезы Ламетри или свободная мысль эпохи Просвещения. Маркиза мало читали, но он выжил благодаря тому, что о нем много говорили как об авторе эротической жестокости и сардонической непристойности. Мало кто считал его философом-материалистом, выражавшим своим взгляды с помощью литературного приема порнографии, чаще его рассматривали как порнографа, искавшего себе оправдания в философских сентенциях. Философия Сада представляется изменчивой и амбивалентной: только в своей одержимости он оставался верен себе и своей репутации.