Маркиз де Сад - [114]

Кроме значения, которое имели «Злоключения добродетели» как философская притча, произведение обладало еще одним литературным достоинством. Позже это подхлестнуло популярность «Жюстины». Тема красоты и добродетели в отчаянном положении довольно типична для европейской художественной литературы, особенно после публикации в 1740—1741 году «Памеллы, или Вознагражденной добродетели» Сэмюэля Ричардсона. Она нашла повторение во втором романе Ричардсона «Кларисса» (1756), а потом, в 1782 году, в более циничном воплощении — в «Опасных связях» Лакло. На более популярном уровне красота и добродетель доминировали в готическом романе, таком близком по духу произведениям Сада, которым он так восхищался, расточая похвалу в адрес его авторов. Маркиз считал, что Мэтью Грегори Льюис в своем более откровенном по сексуальности «Монахе», публикация которого в 1796 году в Лондоне вызвала обвинительный приговор генерального прокурора, даже превзошел «гениальное воображение», как он выражался, миссис Радклиф.

Связь между готическим романом и произведениями садистской тематики даже в рамках щепетильной английской культуры оказалась более тесной, чем полагали и читатели их создатели. В 1798 году «Минерва Пресс», цитадель литературной культуры для читательниц, опубликовала «Нового монаха». Монастырь Сен-Клер в романе Льюиса преобразился в школу-интернат для молодых особ, где кипели запретные, пышущие жаром страсти и даже имелась комната для флаггеляции, где совершалось возмездие. «Кто знает, что могло произойти между вами!» — говорит миссис Род Алисе. «Я сдеру с вас шкуру, мадам, и тогда посмотрим, можно ли эту любовь изгнать из вас плетью: всему виной романы, которые вы читаете. В комнате для порки с этим быстро разберутся. Скажите привратнику, пусть закатает свой короткие рукава — работы хватит на весь вечер». Джошуа Пентатейч, священник методистской церкви, перехвативший записку любовника, замечает: «Я исполнил свой долг, теперь пусть привратник постарается».

«Новый монах» являет не только тонкое сплетение готики и садизма в художественной литературе тех дней. Он также в полном свете продемонстрировал, что готический роман был всего-навсего благоприятной почвой для страстей и мечтаний матерей и дочерей среднего класса, обеспечивших ему такой коммерческий успех. Поскольку роман предназначался для читательниц среднего класса, готические произведения заимствовали их житейский опыт и облачали его в экстравагантное платье, чтобы создавалось впечатление, что приключения выходят за рамки обыденности. Несмотря на мрачные замки, зигзаги молний на фоне апеннинских небес, зловещие пейзажи и далекие стоны, сказки, как правило, к всеобщему удовлетворению завершались благопристойно. Негодяи с именами типа Монтони или Шедони оказывались всего лишь несговорчивыми дядьями или непонимающими отцами. Героини с именами Джулия и Эмили были благоразумными представительницами среднего класса. Дрожащая красавица, запертая в логове тирана, — это приукрашенный вариант непослушной дочери, отправленной в постель без ужина. Своды Сан-Стефано в Неаполе с далекими криками истязаемых жертв — ничто иное, как причитания испорченной, с дурными манерами, дочери, разносящиеся по спальне. Отдавать дань справедливости жанру пришлось Саду и другим авторам, вдоволь насмотревшимся на ужасы политического террора.

Рассуждения маркиза относительно готического романа появились в 1800 году в «Преступлениях из-за любви». «Злоключения добродетели» увидели свет двумя годами раньше первой публикации Анны Радклиф, и на десятилетие опередили ее наиболее знаменитые романы — «Удольфские тайны» (1794) и «Итальянец, или Исповедальня черных грешников» (1797). Но этот литературный жанр процветал в Англии со времен выхода в свет «Замка Отранто» Горацио Уолпола в 1764 году. Его влияние стало еще более заметным в тот период, когда Сад переписывал свой первый роман, превращая его в «Жюстину».

Маркиз в 1800 году указал на слабость подобной литературы, приспособленной для благополучного среднего класса, ограждающей домохозяек и дочерей от больших проблем европейской жизни, которых в восемнадцатом веке хватало с избытком. «Не существовало ни одного человека, кто за последние четыре-пять лет не пережил бы большего несчастья, чем то, что способен нарисовать в литературе самый лучший романист за столетие. Поэтому возникла необходимость призвать на помощь адские силы, дабы возбудить интерес и найти в царстве фантазии те вещи, которые нам и без того слишком хорошо известны, благодаря исследованию повседневной жизни человечества в этот век стали». Мягкость английской готики выглядела совершенно неприемлемо на французский взгляд Сада. Более того, сентиментальность романтизма, нежные чувства героев и героинь художественной литературы конца восемнадцатого века сделала подобные фигуры вполне пригодными для мук и испытаний суровой действительности. Чувствительность, высмеянная Джейн Остин в «Чувстве и чувствительности», также делала действующих лиц романов более подходящими, — чем их сильные предшественницы, объектами для достижения целей Сада.