Маркиз де Фюмроль - [2]

Я спустился, потом снова поднялся, на этот раз с матушкой; за нами шествовал священник. И все время мне слышались позади еще чьи-то шаги.

В кухне Мелани предложила нам стулья, мы все четверо уселись и начали переговоры.

— Он очень плох? — спросила матушка.

— Плох, сударыня, долго не протянет.

— А священника он хотел бы видеть?

— М-м-м... вряд ли.

— Могу я сейчас повидать его?

— Да, но... но только... только... при нем эти девицы, сударыня.

— Какие девицы?

— Его... ну... его подружки.

— О!

Матушка покраснела до корней волос.

Аббат Пуаврон потупился.

Меня все это начало забавлять.

— Не пойти ли к нему сперва мне? — предложил я. — Посмотрю, как он меня примет, и, быть может, сумею смягчить его сердце.

— Ты прав, мой мальчик, — согласилась матушка, приняв мои слова за чистую монету.

Тут где-то открылась дверь, и женский голос позвал:

— Мелани!

Толстуха выскочила из кухни, спрашивая на ходу:

— Что, мамзель Клер?

— Омлет, да поскорее.

— Сию минутку, мамзель.

— Они заказали приготовить себе к двум часам на завтрак омлет с сыром, — объяснила она, возвращаясь к нам.

Тут же она разбила яйца и принялась ожесточенно сбивать их в салатнице.

Я меж тем вышел на лестницу и дернул ручку звонка, официально, так сказать, оповещая о своем прибытии.

Мелани открыла мне, предложила присесть в прихожей, пошла доложить дядюшке, потом, вернувшись, сказала, что он просит меня к себе.

Священник притаился за дверью, дабы по первому знаку предстать перед умирающим.

Дядюшка привел меня в несказанное удивление: так внушителен, красив, элегантен был этот старый гуляка.

Он полулежал в глубоком кресле, по пояс укутанный одеялом, и с достоинством, поистине библейским, ожидал смерти. Длинные бледные руки свешивались с подлокотников, белоснежная борода раскинулась на груди, волосы, тоже белоснежные, длинными прядями спускались на щеки.

За креслом, словно обороняя дядюшку от меня, стояли две молодые женщины, обе небольшого роста, обе пухленькие, и глядели на меня с таким вызовом, как умеют смотреть только девицы подобного сорта. Из-под пеньюаров видны были нижние юбки и лодыжки, обтянутые шелковыми чулками, черные космы кое-как сколоты на затылке, на ногах — домашние туфли восточного вида, шитые золотом, руки голые — рядом с этим полутрупом они казались олицетворениями порока, сошедшими с какой-то аллегорической картины. Между кроватью и креслом стоял накрытый скатертью столик, на нем — две тарелки, два бокала, две вилки и два ножа, все это в явном ожидании омлета с сыром, заказанного только что служанке.

— Добрый день, мой мальчик! — произнес дядя голосом слабым, но отчетливым, несмотря на одышку. — Ты опоздал с приходом. Теперь наше знакомство продлится недолго.

— Я не виноват, дядюшка... — забормотал я, но он прервал меня:

— Знаю, что ты ни при чем. Виноваты твои родители... Кстати, как они поживают?

— Благодарю вас, неплохо. Они и послали меня справиться о вашем здоровье, как только до них дошла весть, что вы занемогли.

— Ах так! Что же они сами не пришли?

Бросив взгляд на девиц, я мягко сказал.

— Тут нет их вины, дядюшка. Моему отцу было бы очень нелегко прийти сюда, а матушке просто невозможно...

Вместо ответа старик потянулся рукой ко мне. Я сжал эту бледную холодную руку и уже не выпускал ее из своей.

Открылась дверь — это Мелани принесла омлет. Она поставила его на столик, девицы сразу уселись, каждая за свой прибор, но и во время еды они не спускали с меня глаз.

— Дядюшка, — сказал я, — матушка была бы так рада повидаться с вами, обнять вас.

— Я тоже... хотел бы... — еле слышно выговорил он и умолк.

Я ничего не мог ему предложить, и в наступившем молчании было слышно только звяканье вилок о фарфор и приглушенное чмоканье жующих ртов.

Меж тем аббат, который подслушивал за дверью, решил, уловив нашу неловкую паузу, что игра выиграна, пора ему вмешаться, и вошел в комнату.

От этого неожиданного явления дядюшка сперва онемел, потом раскрыл рот, точно собирался проглотить священника, и прогремел яростным басом:

— А вам что здесь надобно?

Привыкший к затруднительным положениям, аббат не дрогнул.

— Я пришел от имени вашей сестры, маркиз, это она послала меня к вам... — говорил он, подходя все ближе к креслу. — Для нее было бы величайшим счастьем, маркиз...

Но маркиз не слушал его. Приподняв руку, он трагическим, великолепным жестом показывал священнику на дверь и, задыхаясь, твердил:

— Уходите отсюда... уходите... похитители душ... уходите... осквернители совести... уходите... взломщики дверей в домах, где лежат умирающие!

Аббат начал отступать, а вместе с моим причтом и я; пухленькие девицы, не доев омлета, встали по обе стороны кресла дядюшки и, отмщенные, поглаживали ему руки, стараясь успокоить и вместе оберечь от преступных посягательств Семьи и Церкви.

Мы с аббатом вернулись в кухню к матушке. Мелани снова подала нам стулья.

— Я так и знала, что голыми руками его не взять, — повторяла она. — Тут надобно придумать что-нибудь похитрее, не то пиши пропало, выскользнет и не поймаешь.

И мы опять принялись совещаться. У матушки был наготове один, аббат защищал другой, я выдвигал третий.

Наши тихие препирательства длились, вероятно, с полчаса, как вдруг раздался грохот отодвигаемой мебели и выкрики дядюшки, еще более грозные и громоподобные, чем в первый раз; мы все вскочили на ноги.