Маркиз де Боливар - [22]

Мы пошли за ним наверх и очутились в комнате, заполненной принадлежностями живописца - мольбертами, подрамниками, а посреди стояла рама с образом испанского Сант-Яго - святого Иакова Кампостельского, голова и одна рука которого были уже написаны в красках. Оттуда мы перешли в другую комнату, неосвещенную, но в камине слабо тлели уголья, и перед ним сидел человек и грел ноги у топки камина. Подле него стояла пара высоких кавалерийских сапог, а на столе - несколько стаканов, бутылка вина и большой канделябр на три свечи a la Russe[17].

Едва мы вошли, он обратил к нам свое лицо, и мы с удивлением и испугом узнали нашего полковника. Значит, это ему мы закатили такую "серенаду" у ворот! Но теперь мы стояли перед ним, и убегать было поздно...

- А ну, давайте-ка сюда! - бросил он нам навстречу. - Кто из вас тот повар, что надумал запечь меня в пирог?

- Эглофштейн! Вы должны говорить. Вы все сможете... - услышал я шепот Донона.

- Господин полковник! - выступил вперед адъютант. - Простите нас! Уж вас мы ни в коем случае не имели в виду!

- Ах, не имели в виду! - звучно захохотал полковник. - Эглофштейн, я вам охотно верю, что сейчас вы были бы рады оказаться от меня подальше! Куда-нибудь на Яву - за перцем? Или за корицей - в Бенгалию? Или на Милункские острова, где растут мускатные орешки, а, Брокендорф? Ну, кто здесь "мушиная душа"?

Полковник, порою крайне гневливый, особенно когда его донимала мигрень, сегодня был явно в благодушном настроении. И мы сразу успокоились.

- Уж вы простите его, господин полковник! - сказал Эглофштейн, указывая на Брокендорфа, который стоял с растерянным видом грешника, словно разбойник Варавва на пасхальном мирокие. - Он и вообще дурень, а тут еще перепил лишнего!

- Ему не хватает bene distinguendum[18], - вставил - во извинение Брокендорфу - латинист Донон.

- Иди-ка сюда, маленькая кокеточка! - позвал полковник и вынул из кармана коробочку. - Взгляни на человека, решившего запечь в пирог своего начальника!

В другом конце комнаты стояла кровать, подле нее на стене висели два образа Мадонны, маленький сосуд со святой водой и зеркало. Перед зеркалом спиной к нам стояла девушка в испанской одежде, в корсаже из черного плюша со шлейфом и кружевными прошвами вдоль всех швов и украшала свои волосы искусственными цветами. Она легкими шагами подошла к полковнику и положила руку ему на плечо,

- Вот он - капитан Брокендорф! - представил полковник. - Погляди на него, это он готов был запечь меня! Смотри на него, пьянчужку, он большой, как бык, и гордый, как Голиаф, жрет живыми кур и уток...

Брокендорф стиснул зубы, угрюмо глядя в пол, и не произнес ни слова.

- Но - хороший солдат, я в этом убедился при Талавере! - благодушно заключил полковник, и лицо Брокендорфа сразу приметно просветлело.

- Не трубочисты, не золотари - мои славные немецкие офицеры! ворчливо-добродушно добавил полковник и начал гладить свои огромные нафабренные усы, поглядывая то на вино, то на Монхиту.

Он был в эту ночь разговорчив, таким мы его давно не видали.

- Эглофштейн! Йохберг! - подозвал он нас. - Садитесь, выпейте со мной винца! Гюнтер! Что ты стоишь, словно освященная свечка? - Он налил вина в стаканы. - Ох уж эти испанские наперстки! Где-то добрая немецкая кружка моего дедушки?

Мы подошли к столу и последовали его примеру. А он привлек к себе Монхиту и с довольным видом поглаживал свою рыжую бороду.

- Послушай, Эглофштейн! - сказал он с неожиданной дрожью в голосе. Ну разве она - не точный портрет моей покойной Франсуазы-Марии? Ее волосы, ее лоб, и глаза, и походка! Мог ли я подумать, что встречу мою жену, которую отнял у меня Бог, в какой-то испанской крысиной норе?

Мы изумленно воззрились на Монхиту - я, например, не обнаружил в ней ничего, что позволило бы сравнить ее с Франсуазой-Марией. Хотя волосы у нее были тоже медного оттенка и линия лба отдаленно напоминала лицо любимой. Но это была совершенно другая женщина. И остальные смотрели удивленно и даже растерянно. Эглофштейн не удержался от улыбки, а Брокендорф прямо-таки рот раскрыл, глядя на Монхиту, как рыба.

- Садись ближе, горячие глазки! - полковник с нежностью взял Монхиту за руку. - У тебя будут чудесные платья, прямо из Парижа, ты уже поняла? У меня в багаже их масса! - Он только не сказал, что все женские наряды в его чемоданах принадлежали покойной жене. - И шоколад тебе будут каждое утро подавать в постель.

- Но вы скоро должны будете опять идти в поход, и, когда я вас снова увижу, знает один Бог. А что же будет со мной, когда вы уйдете? - тихонько спросила Монхита. Мы впервые услыхали ее голос. И верно - он был очень похож на голос Франсуазы-Марии. Озноб горького счастья потряс меня, потому что почти те же слова говорила она когда-то мне - и в том же печальном тоне. И предчувствие, которое на следующий же день охватило всех нас, - что мы в Монхите именно обретали вторую Франсуазу-Марию, что мы будем ожесточенно спорить за обладание ею, исходить ревностью, забывая долг и честь, что мы с ненавистью будем смотреть друг на друга, - это злое предчувствие родилось уже в этот самый миг...