Марк Аврелий - [106]

Ускорило ли христианство этот процесс, боролось ли там, где проявлялось его влияние, за уничтожение рабства? Таких признаков не видно, и это доказывает, что умы не были готовы к подобной общественной перемене. Верные держались совета апостола Павла: «Каждый оставайся в том звании, в котором призван. Рабом ли ты призван, не смущайся; но, если и можешь сделаться свободным, то лучшим воспользуйся». Но призывая мириться со своей участью, общины взамен давали братство — рычаг христианского движения. Весть о надежде действенно и явственно воплощалась уже в этом мире; прежде этого никогда не бывало, по крайней мере не было такого глобального учения и такого основания для нового духовного общества, открытого для всех без исключения. Цельс и Лукиан были правы: ряды христиан пополнялись главным образом из числа бедных и отверженных, но те, кого они имели в виду, принадлежали к числу не столько рабов, сколько к сословию подонков римского общества: ремесленников, подмастерьев, бедных учителей, а главным образом — к классу структурных безработных, называвшемуся «фрументарный плебс». В Риме это были двести тысяч граждан, от века живших только за счет «аннон» — раздач зерна и масла от специального ведомства, министерства продовольствия и социального обеспечения. Так что лучше было быть рабом в богатом доме, чем бедным гражданином. Вот почему нам не следует преувеличивать проблему рабства и возмущаться, почему Марк Аврелий был безразличен к такой чрезвычайной несправедливости. У христиан это было тоже не главное оружие.

Новая религия явно не конкурировала с аристократическим стоицизмом, зато ее путь пролегал по тропам, уже сильно истоптанным культами, связанными с мистериями и всякого рода колдунами: для обездоленных те и другие были весьма привлекательны. Изида из Египта и Кибела из Малой Азии давно переплыли море и обещанием вечной жизни завоевали толпу, хотя старые латиняне поначалу им сопротивлялись. Официальная религия даже для вида не пыталась изобразить синкретизм. Экзотические культы с их богатыми храмами и жрецами добились признания ценой невмешательства в политические дела. В сущности государство требовало от них даже больше: беспорочного легитимизма и строжайшего соблюдения порядка. Соглашение соблюдалось так строго, что сам Антонин, как мы видели, был причастен культу Кибелы и тавроболов. Этот культ также поднялся вверх по Роне и воцарился в Лионе. Его жрецы и адепты не стояли в стороне от манифестаций против христиан, вербовавших сторонников среди тех же иммигрантов, лавочников, докеров, рабов.

Улей и пчела

Была еще одна форма организованной взаимопомощи, которая позволяла терпеть нужду и давала надежду: похоронные коллегии. Эти официально дозволенные учреждения, несомненно, играли в римском обществе огромную стабилизирующую роль. Эти коллегии — частные кассы взаимопомощи рабов и подлого народа, чтобы обеспечить себе достойные похороны. Поодиночке эти люди могли рассчитывать только на общую могилу. Но вера в загробную жизнь, воскресение или переселение душ требовала ритуального погребения и хоть каких-нибудь поминок. Подданным Марка Аврелия, в отличие от него, не было дела, что земля может не вместить тела всех умерших, а воздух — души (IV, 21). Они не собирались «стать снова атомами», как рисовали им перспективы стоики, или возродиться в виде животных, как обещали пифагорейцы. Они регулярно собирались на дружеские трапезы, с тем чтобы коллеги взяли на себя похоронные расходы, если семья этого не сможет. Существование таких ассоциаций, уставы которых утверждались и, несомненно, негласно контролировались начальством, доказывает, что христианство не порывало, а совпадало по фазе с состоянием общества: малые общины верных составлялись на основе похоронных коллегий. Уставные трапезы коллегий маскировали агапы и евхаристические обряды незаконной религии.

Таким образом, хлебосольство — одно из ключевых средств общественного единства в Империи II века. Наряду со стремительным распространением религий, угрожающих традиционным культам и даже единству новой Церкви, развивается система ассоциаций. Ее можно принять за то же явление, что и возникновение профессиональных корпораций, например лодочников и «негоциаторов» в Лионе. Но скорее перед нами форма взаимопомощи, отвечающая, как и в наши дни, человеческой потребности в солидарности. Марк Аврелий не стал бы, подобно Траяну, недовольно глядеть на коллегию пожарных в Вифинии. Он не видел в прозрачных сообществах, находившихся под патронатом местных властей, угрозы общему порядку — как раз наоборот. По-настоящему беспокоили его только тайные происки не выходивших на свет христиан.

И никак нельзя упрекнуть его в недостаточном внимании к проблемам братства и солидарности. «Люди рождены друг для друга. Значит, переучивай или поддерживай»[59] (VIII, 59). Он и пытается переучивать. Выше мы читали, что Марк Аврелий считает тех, кто отделяет себя от общего зрелища и составляет свою отдельную компанию, дезертирами, предателями, мятежниками, язвой общества. Как же он представляет себе идеальное государство? Как пчелиный улей. «Что улью не полезно, то пчеле не на пользу» (VI, 54). Для тех, кого покоробит это сравнение — элементарный символ коллективистского общества, у него есть более тонкое выражение: «Что не вредно городу, не вредит и гражданину» (V, 22). Но принцип один и тот же: добровольное рабство. Не может не тревожить, как настойчиво он говорит о подчинении части целому. Так что не стоит жалеть, что он отказался от государства Платона — оно ведь тоже очевидно коллективистично. По словам Капитолина, «он часто повторял суждение Платона, что государства процветали бы, если бы ими правили философы или цари занимались бы философией». Так и видишь, как он наставительно произносит эту прекрасную фразу, в которую больше сам не верит. В нем государственный деятель уже давно разошелся с философом.