Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой - [2]

В октябрьские дни 1941 года, когда немецкие войска находились уже вблизи Москвы, и ГКО приняло решение эвакуировать столицу, начались известные «дни паники», во время которых заключенных этапировали на восток. Кое-кого из арестованных, которых не успели вовремя эвакуировать, поставили к стенке.

До Казани ехали в нетопленных товарных вагонах, предназначенных для перевозки скота, а затем плыли в трюме баржи до Чистополя. В течение десяти дней не видели иной пищи, кроме сырого хлеба, соленой воблы и холодной воды. В Чистопольской тюрьме, где я находился почти два года, царила страшная теснота. Люди спали сидя и попеременно. Голод вскоре превратил их в ходячие скелеты, многие из обитателей тюрьмы сначала попадали в больничную камеру, а затем — в мертвецкую.

В Чистополе я подписал 206 статью УПК (Уголовно-процессуального кодекса) об окончании следствия.

Летом 1943 года меня перевели в Казлаг (Казанский лагерь) — ОЛП № 1 (Отдельный лагерный пункт № 1), где я вскоре стал работать врачом инфекционного отделения больницы. Здесь мне вручили решение Особого Совещания НКВД СССР, которое осудило меня как СВЭ (социально-вредный элемент) и приговорило к пяти годам лишения свободы. Через шесть месяцев, однако, по искусственно состряпанному делу (творчество местного оперуполномоченного) я был снова арестован и посажен в следственный изолятор. В маленькой, холодной камере с разбитым окном, на голом цементном полу, я провел три зимних месяца перед тем, как Казанский городской суд прибавил мне еще два года к моему сроку.

После этого я работал в довольно терпимых условиях врачом Казанского пересыльного пункта до лета 1945 года, а затем по спецнаряду был направлен в Марийскую АССР.

Автор

Казань — Йошкар-Ола — Ошла

Почти четыре года прошли с момента моего ареста, и я практически всю войну находился в местах заключений. Возможно, мне завидовали, что я «отсиживался» в тылу и остался жив, когда другие сражались на фронте и гибли. Но завидовать было нечему, т.к. потери в тюрьмах и лагерях были не меньше, чем на передовой. Я знаю, что из призывников 1923 г. рождения лишь три процента вернулись домой, в то время как (в военное время) смертность один процент лагерного состава в день считалась заурядной.

Это означало, что через три с лишним месяца все заключенные, не считая «придурков», превратятся в лагерную пыль. Правда, это почти не бросалось в глаза, т.к. постоянно прибывали новые этапы с арестантами, заменяющими умерших.

А если я и остался жив, то лишь по счастливой случайности. Когда я «дошел» в Чистопольской тюрьме, и мне предсказали лишь один путь — в мертвецкую, начальнику тюрьмы Мухутдинову потребовался художник. Я не был художником, однако любил рисовать, даже готовился в архитектурный институт и посещал около года подготовительную студию. Я использовал тогда последний шанс, чтобы остаться в живых, и назвался художником. Меня перевели в рабочую камеру и предложили нарисовать большой циферблат для часов. Материала для работы не давали, за исключением огрызка карандаша и куска обоев. Пока искали картон для эскиза, прошел добрый месяц, во время которого я зарабатывал для себя дополнительный хлеб, рисуя зэков на носовых платках. Благодаря этому, запрещенному в тюрьме занятию, я заметно окреп, но все-таки оставался еще «доходягой». Я не очень владел искусством шрифта, что, вероятно, и заметили, и когда открылась навигация, я с первым пароходом был направлен в Казань.

За это время я прошел суровую школу, узнал, что такое лагеря и тюрьмы, и научился всеми правдами и неправдами бороться за свою жизнь. И меньше всего кулаками.

Зэки в большинстве своем жили по закону: «если попадешь в лагерь, то оставляй совесть за зоной» и «порядочный человек тот, кто делает подлости неохотно». У меня были иные взгляды, и я пытался по возможности помогать своим товарищам по несчастью. Когда я стал работать врачом, то почувствовал себя шахматистом, обдумывающим очередной ход при сложной позиции фигур. И заранее никогда не знал, чем кончится эта игра — в мою пользу или нет.

Я должен был угождать вольнонаемным и уркаганам, помогать доходягам, идти навстречу придуркам, да и не забывать о себе.

Постоянно встречались в моем фарватере подводные камни, которые приходилось осторожно обходить, чтобы не разбиться. И все-таки я проиграл. Результат — мне прибавили два года.

В казанской пересылке не было необходимости нарушать закон, и главное — здесь никто не требовал от меня освобождения от работы. Зэки сидели в своих камерах и ждали с нетерпением очередной этап, чтобы попасть в колонию. Я выполнял лишь чисто медицинские функции и лечил.

Сейчас, однако, все должно было вновь повториться: амбулаторные приемы, на которых урки будут угрожать, борьба с симулянтами, комиссовки... Единственное положительное в этом перемещении было то, что я вновь смог дышать свежим воздухом.

О Марийской республике я знал не очень много. Помнил название ее столицы — Йошкар-Ола, что там живут марийцы — угро-финский народ — который раньше называли черемисами, и что республика богата лесом.

На этот раз я шел через вахту с большим багажом. Кроме рюкзака держал в руках еще чемодан из фанеры с висячим замком. Чемодан смастерили мне в пересылке. В нем лежали медицинские справочники, которые мне прислала Аня, жена моего расстрелянного дяди Степана.