Мария Кровавая - [207]

А сестра Карла, Мария, вроде бы не собиралась удаляться от государственных дел и по-прежнему ежедневно посещала заседания Совета, являясь в зал каждое утро первой. Пошли слухи, что Мария собирается продолжить свое регентство; потому что она все еще обращалась к членам Совета и даже к губернатору властным, повелительным тоном правительницы. Было очевидно, что при такой ситуации полноправным властителем Филипп считать себя никак не мог.

Но стать правителем в Англии было еще труднее. Он ошибался, когда считал, что Марию можно склонить к его коронации какими-то угрозами. Они, конечно, ее ранили, но не ослабили политической твердости. До созыва парламента она от ответа просто уклонялась, а затем, понимая, что парламент уломать не удастся, решительно и откровенно заявила Филиппу, что шансов на прохождение предложения о его коронации практически не существует. Он возразил, намекнув, что она может обойти парламент и короновать его своей властью, но Мария сделала вид, что намека не поняла. Годом раньше не прошел билль, согласно которому Филипп становился королем в случае смерти Марии. Но тогда был пик его популярности в Англии, а в последние месяцы антииспанские настроения существенно усилились, чему способствовала пропаганда, которую вели из-за рубежа английские эмигранты. Такие памфлеты, как «Жалобы Неаполя» и «Скорбь Милана», где детально описывались ужасающие страдания, которые этим городам-государствам принесло владычество империи, не прибавляли энтузиазма англичанам. Габсбургское владычество их отнюдь не прельщало.

Но если Филипп не мог быть коронован, то он желал бы по крайней мере иметь уверенность, что его мнимый соперник Эдвард Кортни потерял возможность наследовать английский престол. В жилах Кортпи текла кровь Плаптагеиетов, что предоставляло ему значительно большие права на пре — . стол, чем Филиппу в качестве супруга королевы. Кортни жил в эмиграции на континенте и, приняв протестантство, стал в последнее время еще более опасным английскому королевскому дому. Вначале он поселился со своими приверженцами в Брюсселе, где его начали тревожить испанцы, мстя за обиды, которые он нанес им во время пребывания в Англии. После четвертого нападения Кортии был вынужден перебраться со своими ранеными соратниками в Венецию, но и здесь их жизнь тоже не задалась. Друг Филиппа, Руй Гомес, предпринял попытку организовать убийство Кортпи, наняв солдата-далматинца из ускоков[56]. Их немало обреталось в пригородах Венеции, и они страстно стремились быть полезными в делах такого рода. Гомес предложил далматинцу тысячу крон за убийство человека, «который стремится стать английским королем», и пообещал также милости от Филиппа, но в последний момент солдат струсил и рассказал все венецианскому консулу. Таким образом, на этот раз Кортни был спасен. Через год он таинственным образом умер в Падуе, возможно, от яда, а по другой версии, от лихорадки, которую подхватил на соколиной охоте.

Пока Филипп развлекался во Фландрии, Мария мужественно сражалась с парламентской оппозицией. В ноябре 1555 года венецианский посол Мишель назвал палату общин «самой дерзкой и распущенной из всех созывов, какие только ему приходилось наблюдать; не считающейся ни с какими правилами». Там было множество мелких и крупных дворян, и они в штыки встречали любое предложение королевы и не были склонны оказывать ей уважение, которое она имела от палаты общин прошлого созыва. Подстрекательской деятельностью занимался, как всегда, Ноайль, и некоторые видные оппозиционеры заверили его, что заблокируют любой билль, гарантирующий правительству субсидии. Вот бы где пригодился сейчас опыт Гардииера! (Он умер примерно за три недели до открытия парламента.) По словам Мишеля, оп один знал, как управлять парламентом в подобных ситуациях, как правильно использовать в мятежной палате общин «политику кнута и пряника».

После смерти Гардииера большую часть его работы Мария приняла на себя, в дополнение к своей собственной, и теперь занималась также умиротворением палаты общин. Собрав шестьдесят членов палаты общип вместе с большинством членов палаты лордов, она обратилась к ним «со своими обычными серьезностью и достоинством», объясняя, что билли, которые она надеялась увидеть принятыми, пойдут королевству на пользу и будут способствовать делу восстановления церкви, а потому очень важны для нее как для королевы. Некоторые из обсуждаемых биллей в конце концов прошли, но сессия закончилась напряженно, со взаимными обвинениями. Например, мощное сопротивление встретил королевский билль о возвращении на родину политических беженцев, находившихся во Франции. Согласно этому биллю, им угрожала конфискация всех земель, если они не вернутся к определенному сроку. Делегат от Глостершира, сэр Энтони Кингстон, запер двери зала заседаний и не отпирал их, пока этот билль не был отвергнут. Кингстона заключили в тюрьму за «организацию беспорядка и отвергающее общественные правила поведение». На этой неприятной ноте 9 декабря парламент был распущен.

В течение следующих нескольких месяцев по Южной Англии прокатилась волна антиправительственных выступлений. Слухи о том, что Филипп будет скоро коронован, посеяли среди крестьян панику. Живых испанцев они никогда не видели, но всегда их очень боялись. А вот лондонцы видели Филиппа и даже совсем недавно приветствовали его, когда он отбывал во Фландрию, но все равно тоже протестовали. Один кузнец рассказывал всем, что в полночь рядом с Финс-бери-Филдс встретил человека, который уверенно заявил, что граф Пембрук очень скоро добудет Филиппу английскую корону. Распространялись и другие измышления. Например, что испанец не будет колебаться и захватит корону силой. Когда наконец в феврале было заключено перемирие между Францией и империей, стали говорить, что теперь Филипп наверняка пошлет своих воинов завоевывать Англию. Ноайль утверждал, что располагает достоверной информацией, согласно которой на континенте подготовлены для вторжения десять подразделений германских и фламандских воинов. Зная, что это заведомая ложь, он все равно распространял ее где только мог, и даже ухитрился проследить, чтобы она достигла ушей кардинала Поула.