Мария - [89]

Глава LXIV Ветвистые апельсиновые деревья, гибкие зеленые ивы…

Незабвенная последняя ночь, проведенная в отчем доме, где протекли годы моего детства и счастливые дни юности! Птица, унесенная ураганом в выжженную зноем пампу, тщетно пытается повернуть обратно к тенистым родным лесам и с уже сломанными перьями возвращается туда после бури в напрасных поисках гнезда, разметанного вокруг разбитого молнией дерева. Так и моя скорбящая душа бродит теперь в сновидениях вокруг былого очага моей семьи. Ветвистые апельсиновые деревья, гибкие зеленые ивы, что росли вместе со мной, как постарели вы! Розы и лилии Марии, кто любуется вами, если вы еще живы? Не вдыхать мне больше благоухания цветущего сада! Не слышать шелеста ветра, журчания реки!..

Полночь застала меня без сна в моей комнате. Все там осталось таким же, как в день отъезда, только видно было, что руки Марии украсили комнату к моему возвращению: увядшие, изъеденные насекомыми, стояли в вазе последние сорванные для меня лилии. Сев за стол, я открыл пакет с письмами, которые вернулись ко мне после ее смерти. Я смотрел на строки, размытые моими слезами, написанные, когда я и думать не мог, что они будут последними обращенными к ней словами; я расправлял и читал один за другим листки, смятые, когда она прятала их у себя на груди, и, отыскивая в письмах Марии ответ на каждое из написанных мною, составлял этот диалог бессмертной любви, продиктованный надеждой и прерванный смертью.

Сжимая в руках косы Марии, я прилег на диван, на котором Эмма выслушала ее последние заветы; часы пробили два. Так же отмеряли время эти старые часы в тягостную ночь накануне моего отъезда; теперь они меряют время последней ночи в родном доме.

Я задремал. Мне снилось, что Мария стала моей, женой: этот упоительный бред и сейчас – единственная услада моей души. На Марии было воздушное белое платье и голубой фартучек, голубой, словно клочок летнего неба; как часто собирали мы в этот фартучек сорванные цветы, как мило и небрежно повязывала она его вокруг гибкой талии; теперь в нем лежали ее волосы… Осторожно, стараясь не шуршать платьем, она приоткрыла мою дверь, опустилась на ковер у дивана и, посмотрев на меня с полуулыбкой, словно сомневаясь, не притворяюсь ли я спящим, тихонько коснулась моего лба нежными, как лепесток лилии, губами. Убедившись, что я не обманываю ее, она помедлила, и я почувствовал тепло и аромат ее дыхания; но напрасно я ждал, что она прижмется губами к моим губам: она присела на ковер и принялась читать разбросанные на нем листки, касаясь щекой моей руки, свесившейся с дивана; почувствовав ласку этой руки, она подняла на меня полный любви взгляд и улыбнулась так, как могла улыбаться только она; я прижал к груди ее голову; она пыталась заглянуть мне в глаза, а я, уткнувшись лбом в ее косы, с наслаждением вдыхал аромат альбааки.

И вдруг крик, мой собственный крик прервал этот сон: жестокая действительность вторглась в него, негодуя, как будто мгновение это было целым веком счастья. Свеча догорела; в окно дул свежий предутренний ветер; руки мои застыли, судорожно сжимая косы Марии, единственный след ее красоты, единственное, что было правдой в моем сновидении.

Глава LXV Я пришпорил коня и… поскакал галопом через безлюдную пампу…

Весь день я ходил по дорогим моему сердцу местам, которые больше не суждено мне было увидеть, а вечером стал готовиться к отъезду в город, выбрав дорогу мимо приходского кладбища, где лежала в могиле Мария. Хуан Анхель и Браулио отправились раньше, чтобы подождать меня там, а Хосе, его жена и дочери были со мной до самого часа прощания. Все вместе мы вошли в молельню и, преклонив колени, со слезами помолились за упокой, души той, кого мы так горячо любили. Наступило глубокое молчание, Хосе прервал его, прочтя молитву святой деве, покровительнице плавающих и путешествующих.

Трансито и Лусия попрощались со мной и, рыдая, присели на каменных ступенях галереи; сеньора Луиса куда-то скрылась; Хосе, отвернувшись, чтобы я не видел его слез, держал мою лошадь под уздцы; Майо, помахивая хвостом, лежал на траве и следил за каждым моим движением, как в те дни, когда он был еще полон силы и мы охотились на куропаток.

Голос изменил мне, и я не смог сказать последние дружеские слова Хосе и его дочерям, да и они были бы не в силах ответить мне.

Проехав несколько куадр, прежде чем спуститься с горы, я остановился и бросил прощальный взгляд на родной дом. От прожитых в нем счастливых часов сохранились одни воспоминания, от Марии – дары, которые оставила она мне, сходя в могилу.

Тут меня нагнал Майо и, задыхаясь, остановился на берегу разделявшего нас потока; дважды пытался он перейти его, но, обессилев, отступил; пес уселся на лужайке и, глядя на меня с человеческой печалью, так жалобно завыл, словно хотел напомнить, как он любил меня, и упрекнуть за то, что я бросил его в старости.

Через полтора часа я сошел с коня у ворот обнесенной – частоколом уединенной рощицы среди равнины – это было сельское кладбище. Браулио принял у меня лошадь, и глубоко сочувствуя моему горю, толкнул створку ворот, но дальше не сделал ни шагу. Я прошел среди зарослей кустарника и выступавших из него деревянных и бамбуковых крестов. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь чащу ближней сельвы, золотили листву деревьев, склоненных над могилами. Обогнув купу мощных тамариндов, я остановился перед белым, испещренным пятнами сырости постаментом, на котором высился железный крест. Я подошел ближе. На черной доске, наполовину закрытой маками, я начал читать: «Мария…»