Да, близок локоть…
Звонить перестали, однако. Ничем не нарушался сон царственного младенца.
— Что будем делать теперь? — спросила Марина у Заруцкого Больше не у кого было спросить.
— Подумать надо, — сказал Заруцкий. — Подумаю — скажу.
И сказал:
— В Персию будем подаваться, в Тегеран. Войска у хана просить.
— А даст он нам войско?
— Даром не даст, а посулишь ему отдать твои города — почему же не даст? Даст!
— Это Новгород-то да Псков?
— Новгород, Псков. Жалко, что ли?
Верно, ей жалко стало. Ведь не монета из кошелька — цельные города с пригородами, весями, лесами, покосами, жителями… Отдаст хану свои города — уже и вовсе ей тогда не над чем царствовать и не над кем.
— Без ханова войска царства не вернешь, — сказал Ивашка. — А царства не вернешь — что с тобой будет? Знаешь?
Как не знать? Срам и смерть, что же еще?
— Никак нельзя тебе без царства, — говорил Ивашка. — Залезла лисица в кувшин головой — теперь не выпростаешь.
Прав, прав, дьявол.
— Хорошо, — сказала Марина. — Поедем в Тегеран.
Они сели в челн в летний жаркий день. Голубая река широко текла в своих берегах. Перекрестясь, отчалили. Вот и Астрахань позади. Купецкая торговая Астрахань с безмолвствующими звонницами. Что-то ждет их в Тегеране?
Она занесла ногу за борт челна, и Ивашка помог ей выйти на берег. Песок сразу насыпался в башмак, жаля нежные пальчики, шлейф волочился по песку, она рывками подтягивала за собой этот грузный шлейф, конца песку не было видно, лишь кое-где, серебрясь, шевелился под солнцем ковыль. Здесь был край ее царства, край света и край ее жизни. Последние свои шаги совершала она, вонзая в песок каблуки, опираясь на руку Ивашки Заруцкого — не на руку венценосных мужей-царей, а на руку любовника, злодея и негодяя — она знала, что он негодяй, — но шла за ним, ибо он был последний ее советчик и помощник, он поманил ее тем престолом, на котором ей так любо было восседать, и достигнуть этого перекрестка поможет Ивашка.
— Что ж, — спросила она, подтягивая шлейф, будто нагруженный пудовыми камнями, — долго нам так идти?
— Да покуда не дойдем до Персии, — отвечал Заруцкий.
— А вдруг, — спросила она, — хан не даст нам войска?
— Должон дать, — сказал Заруцкий.
— А как не даст все же? Куда тогда пойдем?
— Тогда, — он сказал, — идти уже некуда.
— И хорошо, — сказала Марина. — А то уж больно трудно идти.
И, оглянувшись, посмотрела на свой след на песке — длинный след от острых каблуков.
— Лучше умереть, чем так идти…
Но она не умерла — она прожила еще немало лет, все в России: никакой другой страны и знать не хотела. Над русскими просторами взошла и закатилась ее странная звезда.
Ее имя осталось в веках наряду с именами великих людей, хотя она не сеяла ничего, кроме зла, и не пожинала ничего, кроме бед. И кто скажет, к какому народу приложилась она, умерев, — к русскому или польскому?
Коротким и бедственным был и дальнейший путь ее последнего пособника — Заруцкого. Совсем кратким, будто искра, мелькнувшая на ветру, был путь ее несчастного младенца…
И словно того только надо было, чтобы ушли эти трое, — вслед за их концом стала угасать Смута.
