Марина Цветаева. Письма 1924-1927 - [35]

Георгий — моя дань долгу, преданности, доблести и Добровольчеству, это тоже я, не отрекаюсь. Но не Ваша я. Ваша я — в Борисе.

Борис, все эти годы живу с Вами, с Вашей душою, как Вы — с то́й карточкой [285], Вы мой воздух и мой вечерний возврат к себе. Иногда Вы во мне стихаете, когда я стихаю в себе. Но чуть стих или дуновение иных земель — Ваше имя, Ваше лицо, Ваш стих. Жила эту зиму «Детством Люверс», изумительной книгой. (Да, книга, несмотря на, кажется, 70 страниц.) Многое, по поводу нее, записала, м<ожет> б<ыть> напишу[286].

Если бы я умерла, я бы Ваши письма и книги взяла с собой в огонь (в Праге есть крематорий) — уже было завещано Але — чтобы вместе сгореть — как в скитах! Но — уцелела: чудом, всё произошло неожиданно, в деревне и почти без врачебной помощи. Третий день как встала. Мальчик хороший, с прелестными чертами, по всем отзывам и моему чутью — в меня. Сколько писем за эту зиму! Не отослала ни одного, — все равно Вы их читали! Да все их, как всю себя, могу стисн<уть> в одно слово <оборвано>

Продолжение

Борюшка, я еще никогда никому из любимых не говорила ты, — разве в шутку, от неловкости и явности внезапных пустот — я вся на Вы, а вот с Вами, с тобой — это ты неудержимо рвется, мой большой брат!

Борис, я два года, я больше двух лет тебя люблю, — ты ведь не скажешь, что это воображение. Люблю, мне это иногда кажется пустым словом, заменим: хочу, жалею, восхищаюсь и т.д., замени, т.е. не существенно. Мне всегда хочется сказать: я тебя больше, лучше, чем люблю. Ты мне насквозь родной, такой же жутко, страшно родной, как я сама, без всякого уюта, как горы. (Это не объяснение в любви, а объяснение в судьбе.)

Ни одна моя строка, ни одна моя тоска, ни один мой помысел не минут тебя. Читала Детство Люверс, как дневник. Наше царство — где и когда?

Когда я думаю о жизни с Вами, Борис, я всегда спрашиваю себя: как бы это было?

Я приучила свою душу жить за окн<ами>, я на нее в окно всю жизнь глядела, — о только на нее! — не допуск<ала> ее в дом, как не пускают, не берут в дом дворовую собаку или восхитительную птицу. Душу свою я сделала своим домом, но никогда дом — душой. Я в жизни своей отсутствую. Душа — в доме, душа — дома — для меня немыслимость, именно НЕ мыслю.

Борис, сделаем чудо.

_____

Да, когда я думаю о своем смертном часе, я думаю: кого? чью руку? И — только твою! Я не хочу ни священника, ни поэтов (не сердись!), я хочу того, кто только для меня одной знает слова, из-за, через меня их узнал, нашел. Я хочу покоя силы в телесном ощущении руки. Я хочу твоего обещ<ания> <вариант: слова>, Борис, на ту́ жизнь.

_____

Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это — доля. (Ты <оборвано>.) А есть: рок (roc) — утес. Доля же — дол. Ты мой вершинный брат, все остальное в моей жизни — аршинное.

_____

«Игры слов и смыслов», — какую-нибудь книгу свою я так назову [287]. Восстановление утраченного первичного смысла путем сопоставления якобы случайных созвучий. Восстановленный брак, союз, связь.

_____

Борис, а ты помнишь Лилит? [288] Борис, а не было кого-нибудь до Адама?

_____

Твоя тоска по мне — тоска Адама по Лилит до-первой и нечислящейся. (Отсюда моя ненависть к Еве!)

_____

Жена Эренбурга рассказывала, как вы вместе ехали на вокзал (они уезжали, Вы провожали). «Был замечательный вечер». Борис, это ты со мной ехал на вокзал, меня провожал.

_____

Только не на глаз<ах> встречу, только не на глазах!

_____

Все стихи и вся музыка — обещания обетованной земли, которой здесь нет Поэтому — безответственны и беспоследственны. Они сами — то!

Впервые — Души начинают видеть. С. 101–103. Печ. по тексту первой публикации.

18А-25. Б.Л. Пастернаку

14-го февраля 1925 г.

<Вверху письма:>

Это не сентиментальность [289], а просто Анютин глазок.

Борис!

1-го февраля, в воскресенье, в полдень родился мой сын Георгий. Борисом он был девять месяцев в моем чреве и десять дней на свете, но желание С<ережи> (не требование) было назвать его Георгием — и я уступила. И после этого — облегчение.

Знаете, какое чувство во мне работало? Смута, некая неловкость: Вас, Борис, вводить в семью, приручать дикого зверя — любовь, обезвреживав барса (Барсик — так было было бы! — уменьшительное). Ясно и просто: назови я его Борис, я бы навсегда простилась с Будущим: Вами, Борис, и сыном от Вас. Та́к, назвав этого Георгием, я сохранила права на Бориса. (Борис остался во мне.) — Вы бы ведь не могли назвать свою дочь Мариной? Чтобы все звали и знали? Сделать общим достоянием? Обезвредить, узаконить?

Борисом он был, пока никто этого не знал. Сказав, приревновала ко звуку.

_____

Георгий — моя дань долгу, доблести и добровольчеству, моя трагическая добрая воля. Это тоже я, не отрекаюсь. Но не Ваша я. Ваша я (я) — в Борисе.

_____

Борис, все эти годы живу с Вами, с Вашей душой, как Вы — с той карточкой. Вы мой воздух и мой вечный возврат к себе (постель). Иногда Вы во мне стихаете: когда я стихаю в себе. Жила эту зиму «Детством Люверс», изумительной, небывалой, еще не бывшей книгой. Многое попутно записала, может быть напишу.

_____

Если бы я умерла, я бы Ваши письма и книги взяла с собой в огонь — (в Праге есть крематорий) — уже было завещано Але чтобы вместе сгореть — как в скитах! Я бы очень легко могла умереть, Борис, — всё произошло так неожиданно: в последнем доме деревни, почти без врачебной помощи. Мальчик родился в глубоком обмороке — 20 минут откачивали. Если бы не воскресение, не С<ережа> дома (все дни в Праге), не знакомый студент-медик