Марина Цветаева. Письма 1924-1927 - [29]

в разных — одинаковых — платьях, все с пудреницами, с палочками духов и кармина, с кудерьками и сумочками, хихикающие, щебечущие, — рыжие, русые, черные, — все как одна. Я весь вечер просидела мрамором, — не от сознания своей божественности, а от полной невозможности (отсутствия повода) вымолвить слово. И мужчины такие же, — точно их не рождали, а производили — массами. Лучше всех был старик Чириков, ненасытный в своем любовном любопытстве к жизни. Ненасытный и неразборчивый.

О, мне скучно!

_____

Была, наконец, у врачихи (с Муной). Посоветовала мне возможно больше стирать белья для укрепления мускулов живота. (1917 г. — 1925 г. — 8 лет укрепляю!) Советует лечебницу «Госуд<арственной> Охраны матерей и младенцев» — пахнет Сов<етской> Россией единственное утешительное, что на острове [228]. Советует еще переезжать в Прагу (ку—да? к Невинному, за решетку?!) возможно раньше, п<отому> ч<то> «постоянно случается на 2–3 недели раньше». Но переезжать мне некуда, посему буду сидеть во Вшенорах до последнего срока. Про близнецов ничего не говорила, — очевидно, Прага не повлияла.

Ни о «Романтике» (пьесе), ни о «Мо́лодце» ни слуху, ни духу. «Дорогой» на письма не отзывается (два деловых). Третьего не дождется, а я м<ожет> б<ыть> не дождусь ни «Мо́лодца», ни «Романтики», ни геллера. Но не могу же я стучаться в человека, как в брандмауэр! ^{49}

_____

А у Муны с Р<одзевичем> к концу [229]. Недавно их вместе встретил монах. «Такая неприятная сцена: у нее глаза полные слез, он усмехается, — какие-то намеки»… Мне ее жаль, хотя я ее не люблю. Монах сейчас живет в Беранеке [230], занимает ответственный пост (обратный большевицкому), тратит огромные деньги, а костюм (и воротник!) все тот же. Ну, что бы ему подарить мне 10 тыс<яч>>?! Просто уронить! — Роковое отсутствие воображения. —

_____

С<ережа> много пишет. Очень занят театром. Совмещает пять (бесплатных) должностей. Невинно и невольно кружит головы куклам. В постель сваливается как жнец на сноп. (Или на сноп нельзя свалиться?) — Ну, как в пропасть! — Худеет, ест, и еще ест, и еще худеет. («У Вашего Сережи глаза как у Вия» — моя любовь, mme Андреева [231].) В ужасе от предстоящих Госуд<арственных> экзаменов. — Все его ублажают, и никто не платит ни копейки. Скоро выходит 2-ой номер журнала с его статьей [232]. Вышлем.

Целую крепко Вас и Адю. Еще раз — спасибо за книжку.

МЦ.

P.S. Пишу утром, с отвращением озираясь на невынесенные помои, непринесенные угли, неподметенную комнат, нетопленую плиту.

_____

19-го января.

Только что пришли Ваши две открытки. Вы спрашиваете: как со стипендией Р<озен>таля? [233] Все, что я об этом (от Вас) знаю — что не дает стипендий заочно и что для успеха дела нужно быть в Париже. Это Вы мне писали уже давно, в последнем Вашем письме (коротенькой карточке) Вы о Р<озента>ле не упоминаете. — Что я могу ответить? Что в П<ариж> сейчас ехать — ясно — не могу и не смогу, думается, еще долго. Если бы чехи согласились выдавать мне ссуду заочно — тогда другое дело, но сейчас не время об этом просить, все эти ссуды на волоске, — от 15-го до 15-го, приходится радоваться, что еще месяц прожили. Во всяком случае, раньше как мес<яцев> через семь никуда не смогу тронуться, да и то при исключительно благоприятных обстоятельствах. Лето пройдет — посмотрим. Не скрою, что в ужасе от перспективы еще одной такой зимы, но м<ожет> б<ыть> с ребенком мне будет столько дела, что вообще отучусь чувствовать. Моя беда — в бодрствовании сознания, т.е. в вечном негодовании, в непримиренности, в непримиримости. Пока. —

Не знаю, стоит ли сейчас тревожить Р<озен>таля? От добра добра не ищут, а в жизни со всем приходится считаться, кроме души.

_____

Не понимаю отсутствия у Вас Кати Р<ейтлингер>. Адрес Ваш она должна была узнать у Андрея О<бо>ленского, я ему писала. М<ожет> б<ыть> злобствует на молчание С<ережи> (на ее письма отвечать невозможно) и распространяет свой гнев и на Ваш дом, как нам близкий? Бог ее знает! — В Праге ее еще нет.

Новость: Родзевич уехал в Латвию насовсем [234]. Узнала вчера. Муна, очевидно, узнала за день раньше, т.е. в день отъезда. — Отсюда слезы. — Много ей придется их пролить, раз я тогда на горе так плакала! [235]

Целую Вас и жду большого письма.

МЦ.

<Приписки на полях:>

Передала ли Людмила Ч<ирикова> материю? — Умоляю! И еще раз письмо к Л<яцко>му!

Дошло ли письмо с просьбой о «Службах»? Просила взять их в «Совр<еменных> З<аписках>» и переслать Мельгунову («Чуж<ая> Сторона»).

P.S. Увы! на февраль денег никак не ждите, 3<абло>цкий Сережу предупреждал, что в последний раз.

Впервые — НП. С. 114–119. СС-6. С. 709–712. Печ. по СС-6.

8-25. В.Ф. Булгакову

Вшеноры, 17-го января 1925 г.

Милый Валентин Федорович, Отвечаю по пунктам:

1) Юбиляру [236] верю на́ слово, — это все, что Вам — С<ергею> В<ладиславовичу> [237] — мне — остается.

2) Поэму Бальмонта оставляю на усмотрение, Ваше и С<ергея> В<ладиславовича>. Если вы, люди правовые, такую исключительность предпочтения допускаете (Б<альмон>т единственный «иностранец» в сборнике) — то мне, как поэту и сотоварищу его, нечего возразить. Меньше всего бы меня смущало поведение К<рачков>ского