Марина Цветаева. Письма 1924-1927 - [178]

!

На вчерашнее письмо и книгу С<ереже> отозвалась листочком, — с тобой не боюсь гипербол! — что-то похожее на один из пластов кожи. Сердечной. Борис! Борис! Скорей в Царствие небесное, где ни кож ни сердец.

Асеев будет писать? [1575] Любопытно. Рада. У меня холод по спине от его фамилии, стальной. Почему не Алексеев? Боль<ше> бы свет<а>. А это звук ножа по стеклу. Читаю Конармию Бабеля [1576], хочется сказать слова 3-летней — когда-то! — Али: «Кто тебе так глаза перевернул?» Какой романтизм ненависти! Если ксендз, так уж непременно лифчики прихожанок. Единств<енное> мил<ое> место в книге, когда с ним говорят молодцы и красавцы начдивы: «Паршивенький какой». Умилительно. А, правда, так паршив как встает? Еще хорош один старый генерал, не жел<ающий> сдаться. Захлебывание зверствами и уродст<вами>. Маяковского передернуло от твоих червей [1577], а что он сказал на сценку над мертвым поляком. Всё ли нужно писать, даже бывшее? И не лучше ли об ином помолчать.

Читаю сейчас одного за другим современных французов-прозаиков. И знаешь вывод: des frais pour rien ^{355}. Между кровавостью Б<ернаноса> [1578] <оборвано>

Впервые — Души начинают видеть. С. 436–439. Печ. по тексту первой публикации.

85-27. Б.Л. Пастернаку

<Вторая половина ноября 1927 г.>

Борис! Я бы хотела еще раз родиться, чтобы всее! <подчеркнуто дважды> сказать.

Псевдосвобода океана.

Листья я чувствую менее связанными, чем волны: поступившись передвижением они раз навсегда вольны во всем. Волны: теш<атся> на привязи. Или же: кто-то волнуется волнами, они следствие чьего-то волнения. Их, как таковых, нету. Та́к американка, стремимая Капиталом. Я же, Борис, лист.

Впервые — Души начинают видеть. С. 439. Печ. по тексту первой публикации.

86-27. A.A. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne dArc

28-го ноября 1927 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Мимо нашего окна люди идут с поезда. И вот, вчера, явление Варшавского [1579], с чемоданом в одной руке, посылкой — в другой. Всё подошло нельзя лучше: ничего не мало́, а велика только рубашка (белая), до которой Мур конечно скоро дорастет. Синее пальто как раз в пору, скаутская рубашка тоже, впору и башмаки, и чулки, и все шапки. Теперь о вязаном костюмчике (гнома). Вы угадали мою мечту, вот уже почти два года (Муру 2 г<ода> 9 мес<яцев>) как мечтала о таком для Мура, об именно всем — сразу: шапке, куртке, штанах, шарфе, и именно — голубом. Размеры идеальные, как на заказ. Нынче в первый раз после долгого сиденья дома (простужен, как всё окружающее) Мур вышел на улицу. День был мягкий, пражский: туман, дуновение, сон. Мы гуляли одни (Аля была в школе), прошли в наш чудесный парк, где (туман!) не было ни души.

Только голубой Мур и я. В 4 часа стало уже смеркаться, ночь наползала как пуховик. Не хотелось уходить: одиночество и туман, — мои две стихии! Мур из голубого превратился в синего — сизого, — цвета разостлавшегося вдали Парижа и неба над ним. Людей не было: был новый (всегда!) Мур в новом костюме и тысячелетняя я. «Сколько Вам лет?» — «Час.» — «Старше камней». Человека, который бы не улыбнулся в ответ, полюбила бы с первого раза. Но — отвлекаюсь — моим годам, вообще, суждено смущать. Мне осенью исполнилось 33, выгляжу на 23, а Аля, которой 14, на 16 [1580]. Путаница. Впрочем никогда, с четырех лет, не имела своего возраста, ни с виду, ни внутри, раньше и была и выглядела старше, сейчас выгляжу моложе, живу — моложе, и неизмеримо старше — есмь.

Мур гулял в новых башмаках и чулках, башмаками неустанно любовался, вернувшись домой не захотел сменять на туфли и сейчас немилосердно ими гремит.

— Писала ли я Вам про Алину школу? [1581] Она делает огромные успехи, — pas de géant! ^{356} — никогда не учившись, великолепно и сразу овладела гипсом — сначала орнаментом, теперь — фигуры. Недавно принесла мне чудесную голову льва. Ездит через день, на 3–4 часа. Школа недорогая: 20 фр<анков> в месяц, один день барышни, другой день — молодые люди. Мудрое распределение в городе, где всё направлено на разницу полов. Не люблю Парижа. «Dunkle Zypressen! Die Welt ist gar zu lustig! Es wird doch alles vergessen» ^{357}[1582]. (Мур, глядя на перечеркнутое: «Мама! ты грязь сделала».)

Разговор. Я: «Мур, что мне написать той тете, к<отор>ая тебе подарила все эти чудные веши: шапочку, шарфик, башмаки, штаны? Ну́?… Милая тетя»… Мур: «Милая тетя! (пауза) подари мне ещё штаны! (пауза) на Рождество.» — «Как ее зовут, тетю?» — «Тетя Аня», — «Тетя Аня, Мула гулял сегодня в парке в новом костюме. Там были скамейки и туман. (Мама! Где тетя Аня? Где?) Был туман. Был еще один туман. Было много. Потом они ушли домой. Живут они (туманы) в городе. Еще тете написать про Муру, что Мура человек, у Мула есть голова». Дальше шел откровенный и обильный вздор, который опускаю. Его живость — и радость и беда, затихает только за рисованием, если не рисует или не слушает, носится по всем комнатам, хватая и запропаща́я всё. Ему бы, как мне (хотя по разным причинам), жить 100 лет назад, лучше 150, в ландшафте детства Багрова-внука [1583]. Дети должны расти (т.е. матери должны пасти их) в природе, одни с животными, другие с деревьями. Парк или скотный двор, огород или большая дорога, всё — только не город!