Марианская впадина - [10]

– Похоже, Хельга много для вас значит.

– Да, – только и ответил он и сделал глоток из своей чашки: он взял себе шиповник.

– Почему вы пошли к своему брату ночью, а не днем? – спросил он снова.

– Мне сложно с людьми, и я не хочу, чтобы на меня смотрели, когда я стою у могилы брата.

– Хм, понимаю. Я этого тоже не люблю.

Не удивительно. Весь его облик: хмурый и отторгающий. Я себя спрашивала: он всегда такой был или просто разучился общаться с людьми?

Думаю, он был одинок, во всяком случае, на меня он производил впечатление человека, который живет совсем один. А может быть, это всего лишь мысли-клише. Я тоже не походила на человека, который ночью тайком на кладбище проникает или у которого дома горы коробок от пиццы громоздятся, потому что депрессия превратила жизнь в полную катастрофу.

– Вы выглядите усталой, – сказал Гельмут.

– Я почти тридцать часов не спала.

– Не сильно полезно для здоровья.

– А я и не очень здорова.

– Хм. Если хотите, можете прилечь в гостиной, поспать немного. А я пока переложу Ваши вещи в сушилку и сам тоже ненадолго прилягу.

– Ну, я не знаю. То есть… Ладно. Хорошо.

Он провел меня в соседнюю комнату, вытащил из шкафа коричневое теплое одеяло, дал мне в руки, а потом вышел и закрыл за собой дверь.

Я огляделась в комнате. Слева от меня стоял застекленный шкаф, где была составлена посуда. По всей видимости, хорошая посуда. Такая посуда появляется в доме, думаю, только в определенном возрасте. У папы с мамой такой еще нет, а вот у бабушки с дедушкой уже есть. Но наши родители уже обзавелись хорошими бокалами. Может быть, это уже начало?

Я осматривалась дальше. Прямо передо мной открывалось зрелище, которое тебя привело бы в истинный восторг, это точно. На комоде коричневого цвета в стиле семидесятых (предположительно, оригинал) стояло множество чучел животных. Просто немыслимо. Я подошла ближе и стала рассматривать коллекцию. На комоде стояли, среди прочего, две белки, бобр, канюк, два зайца, морская свинка, попугай, кошка (не без повреждений: вероятно, на проезжей части под колеса попала) и голубь. Я была уверена, коллекция – не совсем легальная, но бомбезная – однозначно. Над комодом висела полка, на которой стоял корабль в бутылке, а рядом фотография маленького мальчика, он выглядел немногим старше тебя. Фотография была довольно старая. Может, это сын Гельмута? Или он сам? Сколько лет фотографии, определить было невозможно.

На чучелах скопился целый слой пыли. Я рассеянно протерла рукавом спортивной кофты стеклянные глаза канюка и сразу пожалела об этом. У него был странный взгляд. Я не знаю, как это описать: какой-то буравящий и одновременно неживой, безучастный. Как будто он смотрит на меня очень внимательно, и при этом – мимо меня. Я спрашиваю себя, как выглядели твои глаза, когда тебя достали из пучины. Они были закрыты или открыты? И если они были открыты, куда они смотрели? Что ты видел перед гибелью? Рыбу? Я надеюсь, ты видел рыбу. И я надеюсь, ты не думал обо мне. Пожалуйста! Потому что меня не было рядом, чтобы помочь тебе. То, чего я желаю больше всего, это чтобы ты в последние секунды жизни думал не обо мне. Не о том, что я должна быть рядом, чтобы спасти тебя. Чтобы ты не тосковал обо мне в тот момент и не думал, что мы больше никогда не увидимся. Я ощутила смутное чувство вины, и это сводило меня с ума. Я надеюсь, что ты думал только о рыбах, о плавающих блюдцах и, может быть, о дельфинах, хотя к ним ты относился с недоверием. Животные, которые делают вид, что они рыбы, но рыбами при этом не являются. Это было для тебя подозрительно.

Я заплакала. Уже достижение, потому что после твоих похорон и до этого момента – в чужой комнате старого незнакомого человека – я еще не плакала. А как человеку плакать, если внутри у него лишь Ничто? А сейчас вырывалось наружу целое море, порой бушующее в моих ушах. Я вытерла глаза, и мне вспомнилось еще кое-что. Я снова повернулась к комоду, взяла канюка и повернула его клювом к стене. От его стеклянных глаз мне было не по себе. Потом я легла на коричневый кожаный диван, стоявший почти в центре комнаты напротив двери. Оттого, что я туда-сюда ворочалась, кожаное покрытие дивана скрипело. Я укрылась и, лежа на спине, уставилась в потолок. Выключить свет я забыла, но вставать еще раз не хотелось, и я просто закрыла глаза.

9720

– Кот умер.

Я открыла глаза, и от яркого света минуту моргала и щурилась.

– Что? В чем дело? – пробормотала я, пытаясь сориентироваться. Наконец я вспомнила: кладбище, урна, ты.

Я села, потерла руками глаза. Передо мной стоял Гельмут. Он, похоже, переоделся. Волосы на голове уже не торчали, а были приглажены и зафиксированы гелем на усеянной старческими пятнами коже головы.

– Гонсалес там лежит. Так зовут кота, – сказал он и вышел из комнаты.

Я встала, еще не совсем проснувшись, и побрела вслед за ним на кухню. Он стоял перед открытой дверью на террасу и смотрел вниз, под ноги. Я подошла ближе и, опустив взгляд, увидела кота. Он был определенно мертв.

Лапы у кота были пятнистые, шерсть на голове реденькая, вокруг ушек светились прогалины. Видимо, этот мини-хищник достиг преклонных лет. На тонкой шее виднелся кожаный ошейник с колокольчиком, который, вероятно, служил предупреждением для певчих птиц о гибельном приближении кота.