Мари-Клэръ - [12]

О! конечно, я слыхала; это было во время ея болѣзни. Она такъ страшно кричала среди ночи что вся спальня проснулась. Мадлена то входила, то выходила; слышно было, какъ она плескала водою, и когда я ее спросила, что съ сестрой Мари-Любовью, она крикнула на ходу.

— Боли.

Я вспомнила, что у няньки Жюстины тоже бывали боли, но она никогда такъ не кричала, и я подумала, что у Мари-Любови ноги должно быть распухли втрое сильнѣе чѣмъ у Жюстины.

Крики все усиливались и вдругъ вырвался одинъ такой ужасный, что, казалось, будто внутренности выворачивали.

Потомъ послышалось нѣсколько стоновъ, и все смолкло.

Нѣсколько минутъ спустя пришла Мадлена и сказала что-то Мари-Рено; та одѣлась, и я слышала, какъ она спускалась по лѣстницѣ.

Она вернулась черезъ минуту вмѣстѣ со священникомъ. Онъ стремительно прошелъ въ комнату сестры Мари-Любови, и Мадлена поспѣшно закрыла за нимъ дверь.

Въ комнатѣ онъ пробылъ недолго и обратно возвращался гораздо медленнѣе. Онъ шелъ, опустивъ голову, и правой рукой прикрывалъ лѣвую полой своей рясы, какъ бы оберегая что-то цѣнное.

Я подумала, что онъ несетъ обратно мѵро, и не рѣшалась спросить у него, не умерла ли сестра Мари-Любовь.

Я также не забыла, какъ тогда ударила меня Мадлена, которой я вцѣпилась въ юбку. Она оттолкнула меня и очень быстро сказала шепотомъ:

— Ей лучше.

Въ тотъ день, когда сестра Мари-Любовь выздоровѣла, Мадлена потеряла всю свою важность, и все вошло въ колею.

* * *

Мое отвращеніе къ шитью не проходило и это стало безпокоить сестру Мари-Любовь.

Она при мнѣ сказала объ этомъ сестрѣ нашего священника. Это была престарѣлая дѣва съ длиннымъ лицомъ и большими выцвѣтшими глазами. Звали ее Максимильэной.

Сестра Мари-Любовь говорила ей, какъ безпокоила ее моя дальнѣйшая судьба; я, по ея мнѣнію, скоро все схватываю, но къ шитью у меня нѣтъ ни малѣйшей склонности.

Оно давно замѣтила, что я люблю учиться, и постаралась узнать, нѣтъ ли у меня какихъ-нибудь отдаленныхъ родственниковъ, которые могли бы взять меня на свое попеченіе, но оказалось, что кромѣ старой родственницы, которая удочерила мою сестру, у меня нѣтъ никого, а эта родственница отказалась принять участіе во мнѣ.

Мадемуазель Максимильэна предложила взять меня въ свой магазинъ дамскихъ модъ.

Священникъ нашелъ, что это очень хорошая мысль, и прибавилъ, что съ удовольствіемъ будетъ приходить два раза въ недѣлю позаниматься со мной. Сестра Мари-Любовь повидимому очень обрадовалась этому и не знала, какъ выразить имъ свою признательность.

Было рѣшено, что я поступлю въ магазинъ Мадемуазель Максимильэны, какъ только батюшка вернется изъ Рима, куда онъ долженъ поѣхать.

Сестра Мари-Любовь приготовитъ все необходимое мнѣ, а мадеумазель Максимильэна побываетъ у настоятельницы, чтобы получить разрѣшеніе.

При одной мысли, что разрѣшеніе зависитъ отъ настоятельницы, я почувствовала истинное безпокойство. Я не могла отдѣлаться отъ воспоминанія о злыхъ взглядахъ, которые она метала въ нашу сторону, проходя мимо старой скамейки, гдѣ часто сидѣлъ священникъ.

И потому я съ нетерпѣніемъ ждала, какой отвѣтъ она дастъ мадемуазель Максимильэнѣ.

Прошла недѣля какъ уѣхалъ священникъ, и сестра Мари-Любовь каждый день разговаривала со мной о моемъ новомъ мѣстѣ. Она говорила, какъ будетъ рада видѣть меня по воскресеньямъ, давала мнѣ множество всякихъ наставленій и совѣтовъ относительно моего здоровья.

* * *

Какъ-то утромъ меня позвала къ себѣ настоятельница.

Когда я вошла, она сидѣла въ большомъ красномъ креслѣ.

Мнѣ вспомнились исторіи съ привидѣніями, которыя разсказывали о ней, и она, вся черная на этомъ красномъ фонѣ, напоминала мнѣ фантастическій цвѣтокъ мака, распустившійся гдѣ-то въ подземельѣ.

Она нѣсколько разъ медленно поднимала и опускала вѣки и улыбнулась такъ, какъ будто бы хотѣла оскорбить. Я почувствовала, что густо краснѣю, но всетаки не потупляла глазъ.

Она спросила, скрививъ ротъ въ улыбку:

— Вы знаете, зачѣмъ я васъ позвала?

Я отвѣтила, что, вѣроятно, для того, чтобы сказать мнѣ о мадемуазель Максимильэнѣ.

Она опять скривила ротъ:

— А, да, мадемуазель Максимильэна. Не надѣйтесь. Мы рѣшили отдать васъ на ферму въ Солонъ.

Она прищурила глаза и прибавила:

— Вы будете пастушкой!

И, подчеркивая, повторила:

— Будете пасти овецъ.

— Слушаю, матушка, — сказала я.

Она приподнялась изъ глубины своего кресла и спросила:

— А вы знаете, что значитъ быть пастушкой?

Я сказала, что видѣла пастушекъ въ полѣ.

Она приблизила ко мнѣ свое желтое лицо и проговорила:

— Вамъ придется чистить стойла. Тамъ очень дурной запахъ, и всѣ пастушки большія грязнушки. Вы будете также дѣлать и другую работу васъ научатъ доить коровъ, кормить свиней.

Она говорила очень громко, какъ бы боясь, что я не пойму.

— Слушаю, матушка, — повторила я.

Она приподнялась на ручкахъ кресла и, пристально смотря на меня сверкающими глазами, спросила:

— Такъ вы не спесивая?

— Нѣтъ, матушка, — отвѣтила я безразличнымъ тономъ.

Казалось, она была глубоко удивлена, и, такъ какъ я продолжала безразлично улыбаться, ея голосъ немного смягчился, когда она проговорила:

— Въ самомъ дѣлѣ, дитя мое? А мнѣ всегда говорили, что вы гордая.

Она погрузилась снова въ кресло, спрятала глаза подъ вѣки и монотоннымъ голосомъ, какъ будто читая молитву, заговорила о томъ, что надо повиноваться хозяевамъ, исполнять все, что требуетъ религія. Она сказала, что хозяйка фермы придетъ за мной наканунѣ Ивана-Купалы.