Мари из Порт-ан-Бессена - [9]

— Опять вы?

Что в ней было такого по сравнению с любой другой? Она была тощей, едва начавшей формироваться, ее грудь только угадывалась под тесным корсажем. Ее длинное лицо было бледным, глаза — намного меньше, чем у сестры, выражение ее тонкого рта невозможно было определить — недовольное, грустное или презрительное.

К тому же она никогда не была с ним любезна, а когда обслуживала Шателара, то проливала чуть не половину стакана, ставя его на стол.

— Послушайте, Мари…

— Помолчите!.. Вы что, не видите: я слушаю радио…

Это его задело и возмутило. Он злился на себя — как это так, Шателар, которого все знают в Шербуре, крутится вокруг черной юбки девчонки, а она относится к нему не больше и не меньше, как к мальчишке-сверстнику.

И поскольку он был раздосадован, то все возобновлял попытки, отпускал еще более грубые шутки, тем самым вынуждая ее ставить его на место.

Хозяин кафе, бывший в свое время истопником в богатом доме, безусловно заметил все эти уловки, и Шателар косо посматривал на него, начиная ненавидеть, потому что хорошо представлял себе, как после его ухода хозяин подходит к малышке и спрашивает:

— Ну? Что он там еще понаплел?

Тем хуже для Учителя! Он выносил обиды и расплачивался за неприятности других, он да механики, которых Шателар малость прижучивал после каждого посещения «Морского кафе».

Он хотел у кого-нибудь спросить, есть ли у Мари любовник, но не осмеливался. Иногда он видел Вио, который выходил прогуляться по набережной, побродить около своего бывшего судна, но у Шателара не возникало желания растрогаться от этого.

— Он нанялся на работу простым рыбаком где-то на стороне, а? Ну, так это как раз для него! — говорил он Доршену. — Удача, или неудача, это ерунда. В жизни делаешь то, что нужно делать, вот и все…

Разве он не расширил в три-четыре раза унаследованное от дяди дело?

Однако он тоже начинал как рыбак, но из-за математики не мог сдать экзамены на капитана.

Ну и что?

У него бывали моменты, когда ему хотелось все бросить, перегнать «Жанну» в Шербур, чтобы освободиться от Порт-ан-Бессена и этой чертовой Мари.

Учитель советовал ему то же самое, убеждал, что рыбу лучше продавать в Шербуре, но Шателар только отвечал ему:

— Ты так говоришь, потому что там твоя жена. Ну что ж! Тем хуже…

«Жанна» останется в Порт-ан-Бессене как в порту приписки… Нравится тебе это или нет…

Разумеется, нравится, ведь Доршен с лета сидел без работы!

И все это из-за Мари!

Шестеренка, которую сломал помощник механика, стоила Шателару в тот день обеда в Порт-ан-Бессене. Он совершенно не хотел, чтобы работа остановилась из-за шестеренки. Ему пришлось на своей машине поехать в Кан, чтобы найти запасную деталь, и он потребовал, чтобы работа продолжалась и вечером, при свете ацетиленовых ламп.

Он не предполагал, что этот случай будет иметь какие-нибудь последствия, и даже не догадывался о существовании некоего Марселя Вио, сына бывшего владельца «Жанны».

Марсель Вио в пять часов покидал бюро архитектора в Байо, где он в качестве ученика все дни протирал штаны.

Уже блестел свет газовых фонарей и ламп в лавках. Марсель прошел маленькой темной улочкой, пересек главную магистраль, чтобы углубиться в более пустынный по сравнению с прочими квартал, где очень скоро вошел под крытый вход большого здания.

Такова была его ежедневная участь. Работа у архитектора вынуждала опаздывать на несколько минут на уроки рисования, и он тихонько пробирался в огромный зал, где лампы-рефлекторы освещали резким светом столы с приколотой белой бумагой.

Там был особый мир, вне обычного, вне Байо и всего существующего, — мир, где они одни проводили два часа вседневно, каждый под своей лампой, которая освещала только его одного да еще доску, прикрепленный к ней кнопками лист, линейки, резинки и циркули.

На высоких и широких окнах, как в каком-нибудь учреждении, не было штор, но они ничего за окнами не видели, да там ничего и не было, кроме темноты, а когда шел дождь — кроме серебристых капель на стеклах.

Температура тоже была соответствующей, как в учреждении-мэрии, школе или музее.

Шуметь было нельзя. Падение линейки на пол вызывало оглушительный шум, а скрип затачиваемого перочинным ножом карандаша слышался за десяток метров.

Иногда кто-то поворачивался, почувствовав тень позади себя. Эта тень заставляла трепетать, и тот, над кем она нависала, сидел с замирающим сердцем, ожидая разгромных фраз преподавателя, который специально носил туфли на мягких каучуковых подошвах.

Марселю Вио приходилось выносить подобное в течение трех лет. Сейчас ему было семнадцать, и он все это продолжал, но уже без прежней убежденности, потому что знал, что в любой момент тусклый голос мэтра произнесет:

— Вы, Вио, действительно как старик![3] Нашли-таки этот каламбур! Заметили, конечно, и то, что у Марселя слишком большая голова и густые, торчащие во все стороны волосы. Его товарищи утверждали, что от него пахнет тиной, и поэтому никто ближе пяти метров не мог с ним работать.

И все-таки нужно было продолжать, поскольку слишком поздно предпринимать что-нибудь другое, да еще И потому, что отец Вио настаивал на этом. Но отец, пожалуй, был виноват меньше, чем учитель в Портсан-Бессене, заявивший четыре года назад: