Маргиналы и маргиналии - [12]

Это получение Ларисой свободы передвижения и собраний как раз совпало с освобождением ее прежней родины и всей Восточной Европы, с падением стены и занавеса. Друзья ее юности обрели те же желанные свободы, к ней стали приезжать и останавливаться гости совершенно так же, как в первой квартире, в академическом доме, – часто в тех же пиджаках, а женщины в тех же платьях, которые она раздаривала на проводах, потому что был застой, и очень долго никто не переодевался.

И Лариса стала большим человеком, хорошо известным там, откуда гости ехали. Первое время ей даже казалось, что это ее личность так замечательно преобразилась, что она стала женщиной большого ума и огромного обаяния. Но вскоре вопрос о природе своей привлекательности начал ее как-то беспокоить.

Она вообще была человеком несколько мелочным, да еще и пожив при капитализме, приучилась отличать рубль в чужом кармане от копейки в своем собственном. Вот тут-то она и начала догадываться, что основным качеством ее личности всегда был и будет размер жилья. С другой стороны, ведь может же у человека быть роскошный размер чего-нибудь – например, бюста? Один ее приятель даже так выразился: «Как можно устоять перед женщиной, у которой такой потрясающий унитаз!» Они все так замечательно шутили. У нее и помимо квартиры была вполне приличная внешность, и приличное образование, и довольно приличный характер. Да, но все это было разве что приличное, а вот квартиры – исключительные. Что та, академическая, что эта, нью-йоркская: прекрасное сообщение с центром и район модный, одни хиппари кругом.

Она ревновала к своей жилплощади. Ей казалось, что именно из-за жилплощади ее всегда считали мещанкой, а тех, кто у нее останавливались, – идеалистами. Но она ведь тоже читала русскую литературу и тоже была идеалистка. Ей, например, стыдно было за академическую квартиру, то есть за действия своего семейства, в результате которых квартира появилась.

Ведь Академия та была общественных наук, при ЦК…

Этот ее стыд мало кто разделял. Вроде бы все знали, что в их стране при честной жизни добра не наживешь; но это знание как-то не распространялось на свое собственное добро и на преуспевание своего близкого круга.

Кроме квартиры Лара имела серьезное филологическое образование. Ей всегда хотелось заниматься чем-то творческим. Но устроиться удалось только в техническое издательство: редактировала брошюры, расставляла запятые, убирала вопиющую безграмотность. К худлиту ее близко не подпускали – вовсе не по идеологическим причинам, а потому что чувства стиля у Лары не было ни малейшего, несмотря на всю серьезность филологического образования. Она мучительно трудилась над словом, но слово ей не давалось.

На вопросы о теперешней своей эмигрантской профессии Лариса отвечала коротко и невнятно.

– Я – стилист, – говорила она. – Хотите еще пирога? И сыр хороший, испанский.

Ее нежелание распространяться на эту тему было так очевидно, что только самые бестактные люди продолжали лезть с вопросами и, разобравшись, грубо восклицали:

– А, так ты парикмахерша!

Самые бестактные даже хихикали. И почти все потом добавляли:

– Слушай, а ты меня не подстрижешь? Я что-то совсем заросла.

Лара безропотно стригла. И знакомых, и друзей, и живших у нее, и приходящих. Она утешала себя тем, что вкладывает посильную лепту в общее дело благотворительности и помощи беженцам.

А между тем ведь она стала не просто парикмахером, а именно стилистом, ведущим стилистом в одном из лучших салонов города. К ней записывались за два месяца вперед, ее награждали призами на парикмахерских конференциях, ее во Францию на конкурс посылали! И стриглась у Лары не просто обычная публика с деньгами, а, что гораздо почетнее, представители артистической богемы. Лариса много бы могла порассказать о том, какими усилиями создаются все эти неухоженные и вроде бы со сна космы и патлы, и с какой ювелирной точностью подстригается трехдневная щетина. И благородные седые пряди ведь не на почве творческих мук возникают, а в результате мастерства и опытности стилиста. Действие всех препаратов и химикалиев Лара запоминала с первого раза, причем помнила не то, что эти препараты должны делать согласно лживой рекламе, а как они работают на самом деле, взаимодействуя с растительностью на головах представителей разных рас и возрастных групп.

С волосами у Ларисы все получалось легко, само собой, не то что со словами. Она импровизировала и экспериментировала и никогда не спорила с клиентами, выполняя самые бредовые их пожелания, – но придумывала при этом какой-нибудь смелый ход, неожиданный трюк, с тем чтоб если и изуродовать заказчика, то лишь минимально.

Кроме того, у нее обнаружилось безупречное чувство пропорций.

При этом клиентов Лара ненавидела. Если бы можно было у них отвинтить голову и притом если бы эта голова помолчала… Но приходилось разговаривать целый день, разговаривать, стоя на ногах, отвечать на дурацкие вопросы, а главное – постоянно удерживаться от жестов, которыми всякий инородец пополняет свой скудный лексикон. Но нельзя же размахивать ножницами и кисточкой с капающей краской перед носом у клиента! А уж как она ненавидела чаевые – особенно потому, что все время о них думала, надеялась, что дадут побольше… Так унизительно для интеллигентного человека!