Охрана внизу шевельнулась в ту сторону.
— Давайте, прежде всего, соблюдать корректность. Дома ветхие, вы это прекрасно знаете. И я вам скажу чистую правду…
— Чистую?! — ехидно рассмеялся мужик. — Давай чистую, послушаем правду-матку!
Воздух стал чистым, и очень легко задышалось, внутри снялось напряжение, свободной показалась каждая в организме клеточка.
Свобода — она же правда.
«Высокое лицо» почувствовало освобожденье души, радость неизъяснимую оттого, что можно быть полностью самим им собой!
— Вон, Кучерена, я вижу блокнотик держит — цифирки посчитал, что здесь почем. Сунь их знаешь себе куда? Цифирки эти «по-белому», а по-настоящему, не заглядывая в твой сраный блокнотик, сразу скажу: как минимум вдвое больше. Каждый из вас, в гребаных этих квартирках почти что — долларовый миллионер, — его разобрал смех: — Только… хе-ха-ха… только хрен вы и десять процентов получите. Выселим всех к чертовой матери за Окружную. Я вам больше скажу — снесем тут старину на фиг всю. Что старину — Военторг, а, Военторг? В каталогах мира среди памятников конструктивизма, и сто лет бы еще простоял. Французы приезжали, говорили: «Что вы де-елаете». А нам хреном по деревне — снесли и всё! — И тебе, мужик, — он поискал глазами наглого мужика, тот не попался, но фраза уже полетела, — снесем башку вместе с папахой!
В подтверждение «высокое лицо» подняло руку, чтоб врезать хотя бы по воздуху, рука чуть двинулась вниз и застыла, словно схваченная вся гипсом.
Он попробовал ей двинуть еще… воздух тяжелый, он часто дышит, ноги отекли — неприятно стоять…
Что он тут наговорил, а? Что с рукой?
Телекамеры были?..
Вон, две проклятые.
Иуда всегда искренне благодарил человека, давшего любую монетку. И молился за него, чтоб Бог снискал ему благодать. Сколько глаз хороших, и таких, порой, бесконечных.
А братья недолюбливают его.
Как же, один шаркает сандалиями по камням, другой не замечает, что рубаха цепляет шипастый куст — а за все надо деньги платить.
Он досматривает за каждым, делает замечания — кто-то морщится или глупо шутит в ответ.
И посмотрели на него с укоризною, когда он хотел отогнать мальчишек от смоковницы, богатой спелыми ягодами. Мальчишки из соседней деревни — он знает эту деревню, достаточную очень и зерном, и скотом. Мальчишки сильные, не голодные, а со смоковницы он набрал бы полный мешочек.
Учитель шел впереди, повернулся и приказал оставить мальчишкам дерево.
Царствие небесное, о котором говорит Учитель, а братья задирают головы вверх — оно не там, оно в человеке. В которых-то точно есть. Он долго стоял у входа на рынок на солнцепеке, долго — и никто не давал. Солдат-римлянин скучающе смотрел на него, стоя в тени на посту. А когда Иуда, вздохнув тяжко, собрался уже уходить, сделал знак подойти. Рука протянулась и сунула ему монету с профилем Римского Императора — крупная денежка для простого солдата, и глаза — чуть улыбающиеся и ласковые. Иуда низко поклонился, и слеза упала на землю.
С утра профессор Рождественский отправился по приглашению в Академию, а днем, вернувшись, узнал от Зины, что «барышня» полдня провела сидя за Интернетом.
— Денис Денисович, она мясное отказывается есть. Говорит: люди не звери.
— Э, собственно… а рыбу?
— Рыбу не отказывается, говорит, нельзя есть теплокровных, они нам братья.
— Формально она права. Да-с, — профессор подумал, что можно самому иной раз заскочить в ресторан, а здесь, дома… — Зинуля, ты готовь нам всем теперь рыбные блюда, ну, икорки, там, красной-черной давай.
— Яйца ведь тоже можно?
— Можно, это у тебя идея полезная.
* * *
Толстяк зашел в недорогую пивную и вышел оттуда уже через две минуты, утирая рукавом губы.
А через десять секунд джип с очень темными стеклами отъехал от тротуара.
— Вы что, ребята?
Двое с боков.
По ушам судя — продукция «сделанная со стаканом». Старший на переднем сиденье рядом с шофером.
— Молчать!
— А далеко едем? Я деньжат-то с собой на пивко только взял.
— Заткнись, урод.
С боков для убедительности надавили.
* * *
Министр испытывал, что называется, кайф, ныряя в разные уголки памяти, но что-то стало происходить и другое — посещённое, сменяясь другим, не уходило совсем, а отступая несколько вглубь, продолжало маячить, куски находили друг друга, монтировались между собой и складывались.
— Иуда, посмотри эту монету. Золотая, попробуй на зуб?
— И пробовать не буду, я знаю эту чеканку — там половина медь.
Другие лепятся.
— Некогда мне с вами.
— Ну эту вот только взгляни.
Он берет в пальцы крупную монету и недолго рассматривает.
— Карфагенская она, ей двести лет.
— А за сколько менять?
— Ни за сколько, она у тебя год пролежит без движенья.
— Эх, беда-то! Всучили мне.
— А ты вот что сделай. Монета хорошо сохранилась, подойди к римлянам, не к солдатам, а из начальников. И меньше чем за два сребреника отдавать не соглашайся.
— Неужто два сребреника?
— Попомни мои слова.
Большой «полуофициальный» совет под руководством представителя администрации — человека не из самых главных, но немаленького, и тесно связанного с бизнес-кругами — проигнорировать было никак невозможно.
Главный «Торговый» не зря совсем приехал туда с тяжелым чувством — первый же вопрос от председательствующего прозвучал до примитивности безобразно:
