Марфа-посадница, или Плач по Великому Новгороду - [2]

ПАЛАЧ. Вот так! (Отроку.) Откуда ведом знак?

ОТРОК. В Торжке. Господь привел. Там зрил.

ПАЛАЧ. В Торжке? То был не я. Увидишь и меня.

ОТРОК. А верно ль говорят, что на фряжской стороне мастера при людном деле лицо закрывают, как монах клобуком, одни глаза наружу, чтоб видеть?

СЫН (поражен). Неужто так?

ПАЛАЧ (важно). Там – да. Слыхал. Почто? Не ведаю. Обычай воровской. У нас же на Руси палач ни в какие времена лица своего от народа не прятал!

ОТРОК. А когда нет войны – работы, видно, мало?

ПАЛАЧ. А виделось – неглуп. Куда с добром! Есть война, нет войны, а у нас о любую пору страда. И коли ищешь ремесла на весь род свой до последнего колена – вернее не найдешь!

К Палачу подходит один из плотников.

ПЛОТНИК. Готово, господин. Вели, куда?

ПАЛАЧ. Влеки!..

Плотники водружают плаху на изготовленный для нее помост.

ГРОБОВЩИК (презрительно). «Вернее не найдешь!..» (Показывает Отроку на гробы.) Вот – ремесло навек! До Страшного суда!

ЗВОНАРЬ (сверху). Ты кончишь свой урок. А мне-то – отзвонить!

СТАРЕЦ-гусляр. А нам отпеть, отликовать на тризне.

ГРОБОВЩИК. Какая тризна? В последний Божий день?

СТАРЕЦ. А все одно. Последний или нет – в живой душе всегда струна жива….

Может, кто и хотел ему возразить, но тут молодой гусляр дерзко ударил по струнам и высоко завел древнюю здравницу:

А и шел дристун

Вдоль по улице,

Лели-Лель!

А кому поем,

А тому добро,

Лели-Лель!..

И так же вдруг умолк, властно остановленный рукой слепца.

СТАРЕЦ. Грядут!..

На площади появляются московский воевода князь Даниил Холмский и думный дьяк Стефан Брадатый.

ХОЛМСКИЙ. Готово все?

БРАДАТЫЙ. Как велено.

ПАЛАЧ. Хоть тотчас подавай.

ГРОБОВЩИК (показывает на гробы). Довольно ли сего?

ХОЛМСКИЙ. Довольно ль? О том лишь знает Бог. Откуда дым?

ЗВОНАРЬ (сверху). Мню так: посады в Новгороде жгут.

ХОЛМСКИЙ (бешено). Врешь, смерд!

ЗВОНАРЬ. Вру, князь. Да весь Ильмень в дыму.

ОТРОК. Горят болота. И пажити. Иссохли.

ХОЛМСКИЙ. Откуда? Чей?

ОТРОК. Послушником я был в монастыре.

ХОЛМСКИЙ. Пошто ушел?

ОТРОК. Наш монастырь сгорел.

ПАЛАЧ. Вот ищет ремесла – надежного!

ХОЛМСКИЙ. Эк изыски! Ори.

ОТРОК. Орал с отцом. В огне погибли все.

ХОЛМСКИЙ. Тогда воюй – надежней дело есть ли?

ОТРОК. Не всякому дано.

ХОЛМСКИЙ. Тогда молись! (Брадатому.) Где пленники?

БРАДАТЫЙ. В притворе. Явить?

ХОЛМСКИЙ. Явлюсь. Хочу с ним говорить. В последний раз. (Уходит.)

БРАДАТЫЙ (Отроку). Учен чему?

ОТРОК. Письму. И чтению.

БРАДАТЫЙ. Изрядно?

ОТРОК. Испытай.

БРАДАТЫЙ. Стиль мне! И церу!

Слуги поспешно подают принадлежности для письма.

БРАДАТЫЙ (Отроку). Пиши!.. «Числа 14-го, месяца июля, года 1471-го, рати великого князя московского и всея Руси Иоанна сшиблися на Шелони с новугородскими ратями и милостью Божией разбили наголову. Степенный посадник Димитрий Исааков Борецкий пленен. С ним трое первостепенных новгородских бояр…»

ОТРОК. Исполнил, господин.

БРАДАТЫЙ (проверив). А ищет ремесла! Вот – ремесло навек! В час грозного суда свидетельства какие предстанут Господу? Гробы? Реляции победные? Трофеи? Свидетеля бесстрастного рассказ! На этих церах!

ОТРОК. А он бесстрастен?

БРАДАТЫЙ. Нет, он не бесстрастен. Но Бог на то и Бог, чтоб отделить все нашу страсть от правды. И эту правду кинуть на весы добра и зла. Но перед тем как грянет Трубный Глас, не раз потомки наши, разбирая свидетельства твои, нам судьи станут. И проклянут. А может – возвеличат. Иль, возвеличив, после проклянут? Но Бог и им судья. За сим – аминь. Ты обречен сему. (Уходит.)

ОТРОК (как бы продолжая записанный на церу рассказ). «Рать великокняжеская и псковитяне, вступивши в землю новугородскую, истребили все огнем и мечом. Кровавые реки, стоны и вопли от востока и запада неслися к берегам Ильменя. Не было пощады ни смерду, ни женщине. Остатки новугородского ополчения, рассеянные на Шелони, отступили в городские пределы и приуготовились к осаде. В Русе ждали великого князя московского Иоанна…»

Картина вторая

В ту же ночь, страшную от дымов и зарева пожарищ, в монастырский притвор, где среди прочих знатных новгородских мужей, плененных на Шелони, томился в оковах степенный посадник Дмитрий Борецкий, явился воевода Холмский. По его знаку стражники расковали Дмитрия и удалились. Они остались одни.

ДМИТРИЙ. Спаси Бог, князь. Хоть малая, да милость.

ХОЛМСКИЙ. Ни по что, Дмитрий. Я твой еще должник.

ДМИТРИЙ. Ни по что, князь. Нет, не должник ты мне. Не мнишь, что утеку? А, стража у ворот, дороги перекрыты, во все пределы мне заказан путь. Един открыт: на плаху. Дальше – к Богу.

ХОЛМСКИЙ. Я твой должник. Явился уплатить. По счету чести, как желал бы, чтоб мне платили так по этим же счетам. Ты спас мне жизнь. Молчи. Что скажешь, знаю. Напомню дело. Мыслю, помнишь сам. Но в этот час пора не просто помнить. Пора постигнуть промысел Господний, а он открылся в будущих делах, о чем ни я, ни ты тогда не знали. Итак, весной, едва сошли снега, явился к вам я, выполняя волю Москвы, с посольством…

ДМИТРИЙ. Продолжай – с каким?

ХОЛМСКИЙ. С посольством смелым.

ДМИТРИЙ. Смелым?

ХОЛМСКИЙ. Дерзким.

ДМИТРИЙ. Наглым!..

И грянул непомеркший в их памяти вечевой колокол Господина Великого Новгорода, площадь озарилась смоляными факелами, загудела возбужденной толпой, и на Вадимово место поднялся московский посол князь Холмский.