Марфа окаянная - [77]

   — Решимостью не отличается, — покачал Бородатый головой. — Рать возглавил по принуждению, не отважился отказаться. Брат Якова Короба, с тем у меня сношения тайные, от него про посады сожжённые и узнал.

Иван презрительно усмехнулся:

   — Не оттого ль воеводой избрали его, что имена у них с королём схожи? — Бородатый хихикнул, поддакивая шутке. — Дале читай.

   — Дмитрий Борецкий, Марфин старший сын. Этот прямодушен, упрям, что в голову вобьёт себе, от того уж не отступится. В Литву ездил с посольством. Уважаем вечем. Однако после того как ты, государь, его своим боярином пожаловал, нажил завистников среди бояр. Тут расчёт наш оправдался.

   — С этим ясно всё. Дале кто?

   — Василий Селезнёв Губа, сотоварищ Борецкого. Нас ненавидит. И брат Матвей с ним. Дале Павел Телятьев и Грузов Козьма, племяши Казимеровы, тот сестричами не обделён, с половиной Новгорода в родстве.

   — Поглядеть на него хочу, — проворчал великий князь. — Коль раскается, может, и помилую. Ещё кто?

   — Арбузьев Киприян из неревских житьих. Еремей Сухощёк. Этот чашник архиепископский, над владычным полком стоял, ратное дело разумеет плохо...

   — Довольно! — прервал Бородатого великий князь. — Где ныне все они?

   — В железах до Русы приведены, сидят заточены.

   — Пущай сидят. Через три дня сами в Русе будем, там решение своё объявлю. Гонец на Москву готов?

   — С утречка ждёт.

   — Бумагу мне принеси, матушке последнюю добрую весть черкну.

Бородатый принёс ему бумагу, пузырёк с краской и удалился с поклоном, чтобы не мешать. Иван, наскоро написав великой княгине Марии Ярославне о победе в Шелонском сражении, надолго задумался над листом. То, что новгородцы начали жечь подступы к городу и готовиться к осаде, приводило его в тихую ярость. Окончательная победа откладывалась на неопределённый срок. С утра небо стало вдруг пасмурным, затем облака рассеялись, слава Богу. А ну как зарядят дожди? И то сказать, с мая не было их, пора бы уж. И тогда вновь раскиснут дороги, станут непроходимыми пересохшие ныне болота. А ратники уже не о сражении помышляют, а о том, как бы обозы добром наполнить награбленным.

Эти тревожные мысли не отпускали его и в последующие дни. Великокняжеская рать, по-прежнему грозная, двинулась к Русе. Иван был молчалив, сумрачен. То и дело прибывали к нему гонцы со всех концов Новгородской волости, радостно докладывали о победах. Отдельные отряды Холмского и Фёдора Давыдовича добрались уже до чужих пределов, до Нарвы, и, перейдя реку, пограбили земли Ордена. Не хватало ещё, чтобы немцы выступили, то-то подспорье будет новгородцам!.. Демон сдался Михаилу Верейскому, дав откуп в сто рублей. Ну, этот хоть не скрывает откупную сумму, а иные, ведь не ведомо, сколь берут. Псковичи, к примеру, с Вышгорода сколь запросили? Надо думать, не шибко много, коль на следующий же день новгородский воевода Есиф Киприянов им город сдал и с воями своими ушёл восвояси. Великий князь изругал псковского посадника Никиту, послал к псковичам, подступившим уже к Порхову, своего дворянина Севастьяна Кушелева, чтобы те, не мешкая, шли прямиком на Новгород. Татары стали неуправляемы, жгут всё на своём пути, скот уводят и селян полонят и убивают. И это на его, на Ивана Васильевича отчине...

Начались перебои с продовольствием. Войско двигалось мимо уже разорённых ранее деревень. Ратники шарили по погребам уцелевших изб, но редко удавалось чем-либо поживиться. Июньское опустошение оборачивалось теперь против москвичей. Солнце по-прежнему пекло немилосердно. Трава высохла настолько, что с пепельным треском рассыпалась под ногами. У каждого водоёма, где ещё оставалась влага, задерживались, чтобы напоить лошадей.

Ивана тревожило, что Казанское ханство может воспользоваться его отсутствием и совершить набег на Москву, что у сына и Андрея Меньшого недостанет силы и опыта для надлежащего отпора. Он размышлял, сколько ещё может продержаться Новгород, беспокоился, что нет до сих пор известий с Заволочья, откуда в случае неудачи может прийти на помощь новгородцам значительный отряд Шуйского. Для того чтобы ускорить окончательное подчинение Новгорода, нужно ещё более устрашить его, применить новые жестокие меры. Иван решил пойти на крайний, неслыханный доселе шаг — казнить лучших пленных из господы.

Всю дорогу до Русы он пытался прикинуть, какими последствиями отзовётся казнь. То и дело подзывал к себе Бородатого и ещё раз расспрашивал о схваченных. Дьяк наконец уразумел, к чему расспросы, ахнул про себя. Тут же припомнил (да поди такое забудь!), как девять лет назад открылась смута детей боярских князя Боровского, как поймали и доставили в Москву их, как волокли по мартовскому речному льду, привязав к лошадиным хвостам, а затем к ужасу всенародному кнутьём били, губы и ноздри рвали и отсекли кому руку, кому ногу, а кому и голову. Двадцать семь их было числом, и такой казни не знала ещё Москва. Великий князь Василий Васильевич одной ногой в могиле стоял, не имел уже возможности перечить сыну, молодому соправителю своему. Не с тех ли пор взгляд змеиный появился у Ивана Васильевича?.. Но самого-то Боровского, дядю своего, Василия Ярославича, не посмел Иван смертию казнить за то, что тот Литву да татар подговаривал идти на Москву. В том разе измена была явная, а теперь, коли до казни вновь дойдёт, ему, дьяку Степану Бородатому, немало придётся голову поломать, чтобы в надлежащие словеса облечь приговор.