Марфа окаянная - [3]
Иван Лукинич был не один. С лавки у стены поднялся, поклонившись Василию Есиповичу, плотный господин пожилых лет в длинном бархатном кафтане и коротких атласных штанах. Зелёный кафтан, розовые чулки, башмаки с золочёными пряжками странно выделялись на фоне просто обставленной просторной горницы, обшитой чёрным резным дубом. «Аки павлина из клетки выпустили», — подумал тысяцкий, чуть заметно усмехнувшись в усы, скрывая, впрочем, насмешку ответным поклоном. Иван Лукинич это заметил, и глаза его хитро сощурились.
— Господин Клейс Шове, — объявил он с нарочитой торжественностью.
Купец поклонился вторично, переводя беспокойный взгляд с тысяцкого на посадника. Василий Есипович, услышав имя просителя и предчувствуя непростой разговор, нахмурился и вместе с тем был рад скорому окончанию дела. «С плеч долой — из сердца вон».
Иван Лукинич жестом пригласил всех садиться и уселся сам, не на обычное своё место в красном углу, а на лавку у стены, под слюдяным оконцем. С утра светило солнце, и свеч не зажигали.
— Говори, Василий Есипович, — кивнул степенной посадник. — Что розыск дал? Али впрямь лоцманы недоброе затевали против ганзейского купечества?
— Злого умысла не обнаружил. Лоцман Олферий божится, что не по своей воле повёл вслепую перегруженный учан, а по принуждению.
— Что скажешь, купечь? — Посадник повернулся к Клейсу.
Тот, недовольный суровостью тона, с каким задан вопрос, и тем, что его самого вынуждают оправдываться, отвечал с заносчивостью:
— Восемь годов я плавать Великий Новгород. И плохой была погод и шторм. Железо не белка, тягость кораблю. И таких плохих случай не бывать. Лоцманы знали дело, этот — не знать, умения не иметь.
— Разность есть, однако, в словесах: был пьяный, стал неумелый, — возразил Василий Есипович и вдруг шлёпнул по колену широкой ладонью: — Восемь лет! Кузмин двадцать лет учаны водит и жалоб не имел.
Словно не замечая горячности тысяцкого, Иван Лукинич спросил участливо:
— Что же без железа приехал в сей раз?
— Долгий разговор, — буркнул Клейс Шове. — Не к этот месту.
— Оно, конечно, и соль нам нужна, — продолжал Иван Лукинич, и Клейс, да и Василий Есипович, слушая неторопливую речь посадника, невольно искали в ней потаённый смысл. — И соль нужна, и хлеб нужен, и железа много. А что, — повернулся он внезапно к тысяцкому, — соль-то не спасли?
— Бочки щелястые, промыло всю, — махнул Василий Есипович рукой. — Негодный товар.
Возмущённый Клейс Шове вскочил с лавки:
— Не было так, чтоб я возить худой товар! Клевета!
— Неужто? — усмехнулся Василий Есипович уже открыто. Он шагнул к двери и громко скомандовал: — Фрол, неси!
В горницу вошёл ражий холоп, держа обеими руками перед собой что-то тяжёлое, завёрнутое в холстину{4}. Осторожно опустив свою ношу на пол, он низко поклонился присутствующим.
— Вскрой!
Холоп развернул холстину, под которой оказался тюк красного сукна, изодранного по краям баграми. Василий Есипович стал рядом и в упор посмотрел на немецкого купца:
— Твой?
Недоумевающий Клейс Шове приблизился и, наклонившись, потеребил в пальцах торчащий из тюка рваный лоскут ткани. Пальцы испачкала краснота.
— Не... — начал было Клейс гневно и осёкся, узнав на обёрточном сукне клеймо Гюнтера Фогера. Лицо его побагровело, будто тоже коснулось линялого поддельного сукна. Неверной походкой он добрался до лавки и опустился на неё, низко склонив голову.
Иван Лукинич, тихо смеясь, поглаживал бородку:
— Ай да тысяцкий! Потешил!
Василий Есипович, довольный, петухом прохаживался по горнице.
В дверях показался вечевой позовник[12].
— Посадник Неревского конца Дмитрий Исакович Борецкий[13] просит допустить.
— Зови, зови, — велел Иван Лукинич весело и, обернувшись к понурому Клейсу, спросил уже сурово: — Так как же решим с тобой, купечь? Сколько, запамятовал, убытку в жалобной грамоте насчитал?
Клейс подавленно молчал.
— Василий Есипович, гаванские[14] знают про сукно?
— Не сказывал ещё, — ответил тысяцкий. — Сам прежде хотел проверить.
— А и не сказывай пока, — сказал Иван Лукинич. — Время неспокойное, как бы кобели немецкие опять кого не покусали. Где Олферий твой?
— Под стражей.
— Отпусти. А за оплошность свою пусть сына снаряжает в ополчение с конём.
— Всё ж не минем размирия? — тяжело вздохнул Василий Есипович.
Иван Лукинич покосился на Клейса и не ответил.
Дверь распахнулась, и в горницу пружинистой походкой вошёл Дмитрий Борецкий, новоизбранный неревский посадник, ладный, красивый, с вьющимися каштановыми волосами и бородой. Уже не юноша (имел жену и сына-отрока), он заражал окружающих такой неперебродившей энергией молодости, что боярская молодёжь, душою которой он был, жаждала рядом с ним удальства и геройства.
— Кстати пришёл. — Иван Лукинич приветливо улыбнулся молодому посаднику. — Как мать? Здорова?
— Слава Богу, — сказал Дмитрий, улыбаясь в ответ. — Просим к нам сегодня, Иван Лукинич. И тебя, Василий Есипович, ждём.
