Марфа окаянная - [107]

Десятого сентября в Москву прибыл посланник Папы Римского с охранными листами для великокняжеского посольства. Посланник был племянником денежника великого князя Ивана Фрязина, звался он Антонио Джислярди. На словах он передал Ивану Васильевичу, что Папа будет рад, если послы как можно скорее пожалуют в Рим за царевной Зоей, обещает им торжественный приём и беспрепятственный проезд по итальянским, латинским, немецким и прочим землям, где присягают католической вере. Иван щедро одарил посланника и приказал не мешкая готовить посольство к отъезду.

Подтверждающийся слух о скорой женитьбе великого князя Ивана Васильевича быстро облетел Москву, породив множество новых слухов, домыслов и небылиц. Кликушествующие старухи называли её «окаянной иноверкой», как совсем недавно Марфу Борецкую, о которой столь же малое они имели представление. Женщины помоложе, напротив, радовались за своего государя. То, что он похоронил первую жену свою Марию, вызывало сочувствие, особенно у новых вдов, и, желая ему семейного счастья, они и в своих сердцах зажигали искорку надежды на лучшие перемены в своей судьбе. Траур, по их мнению, Иван Васильевич блюл достаточно долго, и вновь жениться молодому и статному великому князю сам Господь велел. Молодые девицы и вовсе представляли Зою Палеолог сказочной царевной, способной творить добрые чудеса, и заранее преисполнились к ней трепетного обожания.

Сильно увеличилось число помолвок. К середине осени ожидалось множество свадеб.

Пришёл и к Анисье сват, Игнатий-каменщик, пожелавший женить сына на младшей Анисьиной дочери Тоне. Оглядел их бедное житьё-бытьё, вздохнул с сожалением.

   — Мужеской руки не хватает у вас тут. — Он опустился на лавку, которая зашаталась под ним. Игнатий встал, потрогал расшатавшиеся ножки и покачал головой. — Изба на вид крепкая, а без присмотру скоро и развалиться может, как вон эта лавка. Отдавай, Анисья, Тоньку свою за моего Мокейку.

   — Да что ты, Игнатий, — сказала Анисья, — кака из Тоньки невеста, девчонка ещё.

   — Для тебя она и до старости девчонкой останется, — не согласился тот. — В девках засидится, гляди, будешь сама себя винить.

Анисья понимала, что он прав. И семья у Игнатия не бедная, и сам работник, и сыновья работящие да непьющие. Средний сын его Мокей подрядился с отцом храм Богородицын перекладывать, платят хорошо. Лучше жениха Тоне сыщешь разве? С приданым туговато, правда. Ну уж тут можно поднатужиться, последнее отдать, есть за что. Только как же она без Тимофея решит?..

Анисья маялась, не находила слов. И отказать-то не хотелось, и согласиться боялась. Наконец вымолвила:

   — Не могу, Игнатьюшка, без благословения Тимофеева, уж не суди.

   — Да что ты, баба! — всплеснул тот руками. — Неужто ждёшь его досель?

Анисья не ответила.

   — Да-а, — протянул Игнатий. — За верность твою Тимофей словечко перед Богом замолвить за тебя должон. А вернее всего, замолвил уже. Не серчай, Анисья, за откровенность, однако, будь жив Тимофей, твою глупость не одобрил бы.

Она вздохнула, хотела что-то ответить, но так и не собралась с духом и промолчала.

Огорчённый каменщик поднялся с места.

   — Сию минуту ответа не требую. Подумай хорошенько. Да не о себе, а о дочке подумай. А я через недельку наведаюсь.

Он вышел, не оглянувшись.

На следующий день Анисья отправилась к Кремлю.

В тереме Данилы Дмитриевича Холмского только что отужинали.

Когда проворные слуги освободили стол от лишней посуды, а княгиня пошла сделать перед сном какие-то хозяйственные распоряжения на завтрашний день, Данило Дмитриевич, оставшись наконец с сыном наедине, спросил у Андрея:

   — Едешь когда?

   — Сразу после Покрова, — ответил Андрей и почему-то потупил глаза.

Данило Дмитриевич поднялся с лавки и прошёлся по горнице.

   — Недоброе время выбрал великий князь для поручения. Дороги, чай, раскиснут вконец. Дружина-то числом велика?

   — С дюжину.

   — Негусто. Время беспокойное ещё в пределах новгородских, разбойнички пошаливают. Проси вдвое охрану увеличить. Ежели что, я людей дам тебе. Есть у меня сотник один на примете... — Он задумался, нахмурив брови. — А ведь я в долгу у него. Запамятовал. Отблагодарить бы надо. Кабы не он, может, не сидел бы с тобою тут...

Андрей ждал, что отец начнёт рассказывать о какой-нибудь битве, и заранее заскучал, потому что рассказчиком Данило Дмитриевич был неважным и часто повторялся. Так что у Андрея не вызывало сомнений, что он выслушает то, что уже много раз слышал. Но отец молчал, вспоминая что-то, и, видимо, был далеко отсюда.

Задумался и Андрей, и мысли его были невесёлыми. Он представил себе столовую горницу в тереме Марфы Борецкой, как вошёл туда с грамотою великокняжеской. Вспомнил, как смотрели на него: Марфа — с открытой неприязнью, Дмитрий — с тревогой, женщины — со страхом, дети — с любопытством. Но более всего запомнился девичий взгляд Олёны (уже потом вызнал имя её и кто она в семье Борецких). Этот взгляд, удивлённый, восторженный, смущённый одновременно, смутил и его, и хотя Андрей не должен был ни на что отвлекаться, он уже на следующий день заскучал и захотел вновь увидеть Олёну. Но явиться к Борецким ещё раз было невозможно. Тогда он попробовал угадать, в какой она бывает церкви, и, придя через некоторое время в храм Сорока мучеников, сразу увидел её. Олёна была, как догадался он, со старшим своим племянником. Андрей, не замеченный ею, издали смотрел на неё, и Олёна, в простом белом платке, шепчущая молитву, обращаясь к иконе Богоматери, показалась ему прекрасной. Вскоре он уехал, и с тех пор дня не было, чтобы Андрей не вспоминал о ней. Несбыточность их встречи, разговора, прикосновения делала из Олёны образ какой-то неземной девушки.