Марфа - [9]

Засмеялась Марфинька, зачерпнула снега руками, умылась им и почувствовала, как вспыхнувшая кровь разом оживила ее щеки. И тогда, отложив в сторону топор, приготовленный на курицу, пошла Марфа прочь от дома, в лес, а потом — так решила — сходит и на озеро.

Возле дома стояли, прислоненные к бревенчатой стене длинные лыжи, — кто-то из мужиков, пришедших к мужу, оставил. Марфа встала на лыжи, робко сделала несколько шагов, потом все уверенней и уверенней заскользила прочь — от дома, от бабки Ини, от потемок, духоты и кухонной грязи.

Хватились ее только под вечер, когда деревня уже была скрыта декабрьскими ранними сумерками. Прежде-то муж думал, что жена где-то в чуланах возится по хозяйству, баба Иня думала, что барыня у мужа, — вот и не искал ее никто. В ужасе побежал Василий за деревню, с ружьем в руках, крича на ходу всем, кто попадался навстречу, что пропала барыня, что искать нужно… И пошли мужики, и искали, и поп Герасим, на этот раз не на шутку растревоженный, снова служил ночной молебен. Он ведь сильно разочаровался в барыне: не удалось сделать из нее молитвенницу преподобную, хотя не раз он после той, первой, беседы, заводил с Марфой соответствующие речи, читал ей жития и святоотеческие книги… Все было без толку. И махнул рукой поп, и забыл о том, что живет на свете барыня Марфа. А теперь вот очень разволновался, и молился, весь в слезах, и, видно, хорошо молился, ибо вскоре Марфу нашли. Вывезли ее из леса на санях, застывшую, синюю, всю в инее, но живую. Василий бежал вприпрыжку за санями, в одном мундирчике — тулуп он накинул жене на плечи, хотя она и без того была тепло одета: постарались мужики. Случайно совсем нашли ее, завалившуюся где-то под елкой, и вовсе не там, где искали, не возле пещерки, а совсем в другой стороне…

Кто-то из мужиков топил в тот вечер баню: барыню тотчас впихнули туда, и крестьянки со всей деревни, набившись к полкам, отхаживали Марфу вениками. Она пришла в себя, начала говорить, и улыбалась бледному, как смерть, мужу, и ее отнесли на руках домой. Ночью ее разбил жар, начался бред, и вновь все старухи с деревни собрались в барский дом, чтобы поить больную какими-то отварами, настоями, менять ей холодные тряпочки на лбу…

Она прожила еще два дня — то уходя в бредовые пространства, то выплывая наружу, в явь, к склонившимся над ее ложем мужу, бабке Ине и отцу Герасиму. К исходу вторых суток Василий понял, что Марфа умрет.

— Да что ты, отец, — сказал он попу, — что ж, я не видал, как помирают-то? Тут уж дело ясное. — И добавил: — Пойду я, сил моих нет. Пойду, на дворе посижу. Эх, батюшка Герасим, батюшка Герасим!.. Вот чувствую, что не я ее сгубил, чувствую и знаю, что нет тут моей вины…

— Нет, и нет! — торопливо ответил поп, пресекая приступ самобичевания. — Нет, батюшка-барин, тут вины ничьей. А просто: Бог дал, Бог взял!

— Нет, отец, что-то тут не так! — тяжко возразил Василий, — Где-то я промашку дал!

И ушел. Сидел на крыльце, курил, чувствовал мороз, и думал, что хорошо бы простыть — не так, не до смерти, а просто простыть и лежать в кровати, и не иметь сил подняться.

Вышел поп:

— Иди, барин! Зовет тебя. Проститься хочет.

Когда Василий вошел в жаркую, пропахшую чем-то тяжелым, темную, одной свечой да огнем из печки освещенную Марфину светелку, жена, едва пришедшая в себя, уже снова уходила в нездешнее. Чуть приподнявшись на кровати, разметав по подушке светлые волосики, приоткрыв рот, смотрела она на мужа во все свои маленькие глазки — горячая, задыхающаяся.

— Вася! — хрипло и, видимо, с большим трудом, сказала она — Вася! Что ж у нас младенчика-то не было, а?.. Мне бы младенчика теперь!.. — и упала на подушку, и больше уже ничего не говорила. Василия под руки вывели из комнаты дворовые девки.

Всю деревнею по очереди долбили декабрьскую землю — рыли могилу. В день похорон была невероятная стужа, и Василий опять надеялся, что простудится и заболеет. В могиле земля покрылась густо инеем, и в этот иней опустили гроб. Потом с большим трудом завалили смерзшейся землей, кое-как воткнули крест. Мужики разошлись, остались на могиле только поп да барин. Поп все ловил себя на той мысли, что ему жалко Марфу: то есть жалко, что ее, бедненькую, в такой ледник положили, и как ей, должно быть, теперь холодно. Он с до— садой гнал из головы эти глупости, напоминал себе, что он человек бывалый: скольких уж перехоронил — в том числе и зимой, и вообще это неправильно так думать… А мысль все не уходила. Такая вся была летняя Марфинька, такая вся теплая, а ее, понимаешь, в такую стужу закопали… А Василию все хотелось поговорить с попом о последних Марфиных словах: как это она — взаправду или в бреду — вспомнила о младенчике? При жизни-то все молчала об этом, и не поймешь, хотела она детей или нет? А перед смертью, вот, вырвалось. Да как еще вырвалось-то — прямо из сердца! Значит, и она без детей грустила! Или это просто в бреду ей такая грусть причудилась? Так и молчали они, не смея открыть друг другу своих мыслей.

В январе поехал Василий в Петербург отвезти тестю печальную весть, но, приехав, узнал он, что дворянин Феодор Кузмищев, чиновник по почтовой части, умер неделю назад от сильной простуды. Василий сходил к нему на могилку, потоптался там, пошел обратно, и вдруг понял, что с этим покончено. Ушло это время, и никто теперь не напомнит ему ни о Марфиньке, ни о ее отце. Он спешно продал свое карельское поместье, собрал заработанные на рыбе деньги и купил новое — под Курском. Через год он женился на дочери курского помещика — красивой, веселой, черноволосой девушке, которая с первых же дней показала себя отменной помещицей, настоящей хозяйкой, надежной помощницей своему деловому мужу, начала рожать детей, нарожала шесть мальчиков, и такая пошла у Василия жизнь, что ни оглянуться назад, ни вспомнить, что было… И под старость, когда приходило к нему на память то странное лето в карельских землях, усмехался он и пожимал плечами, недоумевая…