Маресьев - [64]

Пенсия Маресьеву была исчислена из штатного оклада денежного содержания по последней должности с процентной надбавкой в размере 80 процентов. При увольнении ему выплатили единовременное пособие в размере трехмесячного оклада. Не ахти какие деньги, но на первый случай крайне необходимые. Одновременно вчерашнему летчику предоставили право на получение жилой площади, на обеспечение медицинской помощью его и членов семьи, включая санаторно-курортное лечение. Был и еще ряд льгот, но уже не столь существенных.

Так Маресьев стал военным пенсионером. На тот момент ему исполнилось 30 лет. Согласитесь, непривычно в таком возрасте быть пенсионером. Да и сам Маресьев ощущал себя не в своей тарелке. «Ну какой я пенсионер?» — задавался он вопросом. Наделенный с рождения жизнедеятельным характером, наш герой по определению не мог сидеть дома. Тем не менее с работой пришлось повременить. Возникли проблемы со здоровьем, что, кстати, стало одной из причин его увольнения со службы. По настоянию врачей он прошел курс лечения в госпитале, затем восстанавливал здоровье в санатории.

Тогда же жизнь Маресьева круто изменилась. Произошло это спустя несколько месяцев после того, как он стал пенсионером. В тот день Маресьев находился дома, сидел на диване и читал газету. Радио было включено, но Маресьев, увлекшись чтением, не слышал, что за передача там транслировалась. В комнате в этот момент находилась Екатерина Никитична, мама Маресьева, которая неожиданно прервала его чтение:

— Леня, сынок, послушай, это же про тебя.

Отложив в сторону газету, Маресьев прислушался. В репродукторе звучал хорошо поставленный голос. Это был артист, поскольку он очень выразительно и трогательно читал текст:

«Теперь у него была цель жизни: вернуться к профессии истребителя. С тем же фанатическим упрямством, с каким он, обезножев, выползал к своим, стремился он к этой цели… Даже хождение для безногого — нелегкое дело. Мересьев же намеревался управлять самолетом, и именно истребителем. А для этого, в особенности в мгновения воздушного боя, когда все рассчитано на сотые доли секунды и согласованность движений должна подниматься до степени безусловного рефлекса, ноги должны уметь проделывать не менее точную, искусную, а главное — быструю работу, чем руки. Нужно было так себя натренировать, чтобы пристегнутые к обрубкам ног куски дерева и кожи выполняли эту тонкую работу как живой орган.

Гимнастика ног причиняла острую боль, но Мересьев с каждым днем отводил ей на минуту больше, чем вчера. Это были страшные минуты — минуты, когда слезы сами лились из глаз и приходилось до крови кусать губы, чтобы сдержать невольный стон. Но он заставлял себя проделывать упражнения сначала один, потом два раза в день, с каждым разом увеличивая их продолжительность…»

Маресьев вновь узнал себя, хотя неизвестный ему в те минуты автор изменил лишь одну букву в фамилии главного героя, назвав его Мересьевым. «Неужели Василий Ильенков из „Красной звезды“ обо мне написал?» — первое, что пришло в голову Маресьеву. Однако когда диктор завершил читать очередной отрывок и сказал о том, что чтение книги Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке» (повесть опубликована в журнале «Октябрь», № 7–8 за 1946 год) будет продолжено завтра, Маресьев сразу вспомнил майора из газеты «Правда», их встречу под Орлом летом 1943 года. Тогда, как сказано в предыдущей главе, Полевой обещал написать о Маресьеве в газете. Обещание свое сдержал, но Сталин наложил табу на подготовленную к печати статью. Теперь же на свет появилась целая книга о нем.

Вот что рассказывал Полевой в своих воспоминаниях об истории создания повести и ее герое, с которым они расстались летом 1943 года: «…С тех пор я не встречал Алексея Маресьева, но повсюду, куда бы ни бросала меня военная судьба, возил я с собой две ученические тетрадки, на которых еще под Орлом записал необыкновенную одиссею этого летчика. Сколько раз во время войны, в дни затишья и после, по странам освобожденной Европы, принимался я за очерк о нем и каждый раз откладывал работу, потому что все, что удавалось написать, казалось лишь бледной тенью его жизни!

Но вот в Нюрнберге присутствовал я на заседании Международного военного трибунала. Шел к концу допрос Германа Геринга. Дрогнув под тяжестью документальных улик, прижатый к стене вопросами советского обвинителя, „второй наци Германии“ неохотно, сквозь зубы рассказывал суду о том, как в битвах на необъятных просторах моей родины под ударами Красной армии таяла и разваливалась гигантская армия фашизма, до тех пор не знавшая поражений. Оправдываясь, Геринг поднял к небу тусклые глаза: „Такова была воля провидения“…

— Признаете ли вы, что, предательски напав на Советский Союз, вследствие чего Германия оказалась разгромленной, вы совершили величайшее преступление? — спросил Геринга советский обвинитель Роман Руденко.

— Это не преступление, это роковая ошибка, — глухо ответил Геринг, хмуро опуская глаза. — Я могу признать только, что мы поступили опрометчиво, потому что, как выяснилось в ходе войны, мы многого не знали, а о многом не могли и подозревать. Главное — мы не знали и не поняли советских русских. Они были и останутся загадкой. Никакая, самая хорошая агентура не может разоблачить истинного военного потенциала Советов. Я говорю не о числе пушек, самолетов и танков. Это мы приблизительно знали. Я говорю не о мощи и мобильности промышленности. Я говорю о людях, а русский человек всегда был загадкой для иностранца. Наполеон тоже его не понял. Мы лишь повторили ошибку Наполеона…