Марджори в поисках пути - [129]

Несмотря на седину (явно преждевременную, ей нет и сорока лет), она все еще привлекательна, стройна, с приятным лицом и мягкой манерой поведения, и в ней остается нечто неуловимое от Марджори прошлых лет. У нее есть дочь четырнадцати лет Дебора. Она куда больше похожа на девушку, которую я знал, чем сама миссис Шварц. Этого и следовало ожидать, я думаю. Все равно несколько не по себе, когда твоя первая любовь оказывается седоволосой матерью четырех детей. У меня не выходила из головы мысль, насколько Марджори была мудра, когда отказала мне в те давние дни. Мужчина тридцати девяти лет не слишком хорошо подходит сорокалетней женщине. Пройдя несколько романов и разводов, я все еще чувствовал себя относительно молодым человеком, лишь собирающимся остепениться. Она пошутила насчет своих седых волос, но в этой шутке не было горечи, а лишь легкая умиротворенная печаль сожаления, если это имеет какой-либо смысл.

Она совершенно явно была умиротворенной. Я не мог иначе понять ее взгляд, которым она оделила своего мужа, вернувшегося с двумя сыновьями: в старом тренировочном костюме он гонял с ними мяч; Мардж поцеловала его, потного и грязного, и даже не поцеловала, а просто коснулась лицом его плеча. Он — добродушный мужчина под пятьдесят, широкоплечий, немного располневший, с зачесанными на макушку седеющими волосами. Он повел себя очень тактично в этой ситуации, если можно назвать ситуацией то, что он обнаружил свою жену в компании Маши и меня. Он был любезен, даже обаятелен; ни намека на оскорбленное самолюбие, никаких язвительных вопросов; наоборот, искренняя приветливость, приглашение заходить на коктейль, перемежающиеся комплиментами моим пьесам. Я пребывал в его обществе не слишком долго, поскольку он ушел мыться, переодеваться, а потом ребята утащили его с собой на берег моря смотреть на фейерверк. Ребята выглядели совершенно обычными детьми лет одиннадцати и девяти, если я не ошибаюсь. Пока они не ушли на берег, Марджори суетилась вокруг них, как это делает каждая мать. Ей пришлось остаться дома, поскольку их прислуга ушла, а у нее дочь-подросток. Так получилось, что у меня оказалась возможность поговорить с ней. Несколько раз я порывался уйти (миссис Михельсон уехала несколько раньше, к моему облегчению, потому что к ней должны были прийти гости на коктейль), но Марджори настояла, чтобы я остался. Позднее мне стало ясно, что заставило ее это сделать. А тогда я мог только догадываться. Но я трясся от волнения, как последний идиот, и я остался.

Мы с ней выпили несколько коктейлей. Возможно, иначе она не могла бы говорить. Поначалу она чувствовала себя в моем присутствии неловко, даже немного боялась, хотя и была любезна. Все это становилось довольно любопытным. Она немного повоевала с дочерью, настаивая, чтобы та перед фейерверком сначала позанималась на пианино, и выиграла этот бой. Девочка что-то пробурчала про себя и ушла в дом. Я тут же вспомнил, как мать Марджори в былые времена умела настоять на своем; сама Марджори унаследовала от нее такую же сдобренную юмором твердость.

Мы расположились на поляне перед домом в креслах, попивая коктейли и глядя на закат. Она расспрашивала меня о Бродвее и Голливуде. Но я должен сказать, ее вопросы отличались от почти религиозного отношения к таким вещам миссис Михельсон. Я чувствовал, что ей интересно все обо мне, и откровенно отвечал на ее вопросы. Ее ответные реплики звучали разумно и по существу, какими они были всегда. Она по достоинству оценивала мои пьесы, особенно порадовало меня то, что больше всего ей понравилась «Мягкая лужайка». Мне кажется, автор всегда испытывает слабость к своим провалившимся вещам, но совершенно верно и то, как заметила она, что в этой пьесе я в первый раз вышел за рамки чисто механического фарса и чего-то достиг.

Чтобы уйти от этой темы, я рассказал о своей случайной встрече в Голливуде с Ноэлем Эрманом. Она заинтересовалась этим, но как-то отстраненно, ничто не шевельнулось в ней. Ее позабавило, и только, когда я упомянул, что он был женат на толстой немке-фотохудожнице, которая прибилась к какой-то из съемочных групп. Она сказала, что встречалась с миссис Эрман в Париже. На мои слова о том, что Ноэль закончил карьеру как третьеразрядный автор сереньких телевизионных пьес, живущий в основном на деньги своей жены, она кивнула головой.

— Ноэль никогда не был настоящим писателем, и ты это знаешь, — сказала она. — Я думаю, ему следовало стать учителем или юристом. У него ясный ум и живое воображение. Но, я думаю, для академической карьеры у него чересчур неровный характер.

Я не смог заставить себя не произнести — и, сознаюсь, это была моя слабость — пришедшие мне в голову слова:

— Было время, когда ты считала Ноэля выдающимся писателем, Мардж.

К моему удивлению, она стала отрицать это. Она сказала, будто с самого начала, с «Южного ветра», ей было совершенно ясно, что во мне есть задатки профессионала, а Ноэль не более чем дилетант. По ее словам выходило так, будто именно она подвигла меня стать писателем, чуть ли не открыла меня миру. Когда я попытался мягко возразить, она даже пришла в волнение. Не было никакого сомнения в том, что она верит каждому произнесенному ею слову. В своем воображении она переписала все прошлое, и теперь получалось так, словно она была единственным человеком, который знал, какой талант скрывается в Уолтере Ронкене. Стоило ли мне говорить о том, что меня всегда выводили из себя ее советы тщательно изучать великолепные творения Ноэля, чтобы улучшить мой собственный писательский дар? Даже сейчас, двадцать лет спустя, воспоминание об этом кольнуло меня. Но для нее этого уже не существовало, как не существовало и ни для кого больше в этом Божьем мире, кроме меня — и только для меня, поскольку на мне висит проклятие писательской памяти.