Марджори в поисках пути - [11]

Но оживление и веселье не распространялись на стол взрослых. После того как обед начался, здесь постепенно водворилась какая-то натянутая, неестественная тишина, так непохожая на атмосферу прежних лет. Родственники, маленькие люди — старые седые портные, владельцы небольших кондитерских магазинов, механики и их жены — были напуганы и смущены присутствием судьи и его супруги. И их взрослые сыновья и дочери, обычно такая веселая группа простых молодых американцев, любящих шутки и непочтительных к авторитетам, теперь, подобно старшим, сидели с неловким, натянутым видом. Тот факт, что супруги Эйрманн были в вечерних туалетах, не мог не ухудшить положения. Крошечный дядя Шмулка, сортировщик белья в прачечной, в своем дешевом потертом коричневом костюме прижатый к блестяще одетому судье, тщетно старался отодвинуться, чтобы не осквернять роскошь и великолепие прикосновением бедности. Сет тоже сидел неловкий и угрюмый рядом с мистером Моргенштерном, поддерживая песнопения отца перед принятием вина и мацы и подпевая ему неуверенным баритоном. Время от времени он кидал подозрительный взгляд на Ноэля.

Ноэль, хотя его поведение было безупречным, все же, казалось, даже в большей степени, чем его родители, был причиной того, что родственники чувствовали неловкость. Какой-то леденящий холодок исходил от него, и это вызывало ошибки в песнопениях, запинки в традиционных ответах на иврите и смущенные косые взгляды среди родственников. Ермолка, небрежно лежавшая на его густых белокурых волосах, смотрелась так же неуместно и нелепо, как если бы она была надета на голову животного. Он держал себя спокойно и рассудительно, замечания его были вежливы и учтивы, и Марджори не могла обвинить его в том, что он преднамеренно старался произвести впечатление человека, загнанного в ловушку и оказавшегося в таком чужом, неприемлемом для него месте. И не было ничего умышленно оскорбительного в его манере, когда он продолжал смотреть вокруг. Но все это делалось с намерением заставить всю семью, включая Марджори, все больше и больше почувствовать себя дикими разукрашенными африканцами, выполняющими какой-то колдовской обряд. Не спасала положения и миссис Моргенштерн, старавшаяся объяснить Ноэлю все церемонии и обычаи. Вот опять сейчас все у нее выйдет сложным, запутанным и напичканным богословскими терминами, и гробовая тишина нависнет вновь над столом, пока она, мучительно запинаясь, будет заканчивать свою мысль. И все это время Ноэль будет расторопно кивать головой, говоря, что это действительно ужасно интересно. Это повторялось снова и снова.

Хуже всего, однако, было отсутствие дяди.

До нынешнего года Марджори не осознавала, сколь важной фигурой на седере был Самсон-Аарон. Ее отец всегда сидел во главе стола, так же, как и сейчас, проводя службу из прекрасно иллюстрированной Хагады[2], изданной в Англии. Самсон-Аарон казался просто балагуром, заводилой на празднестве, перебивавшим все своими выкриками и насмешками. Сейчас Марджори поняла, что именно он был без преувеличения душой праздника, — и его не было. Он согревал воздух, он дарил тепло. Старый и толстый, он рассеивал холодную натянутость отношений после годичной разлуки и разгонял тучи всех постоянных ссор и всех печально неизменных конфликтов, связанных с различиями в доходах. Его шутки, бьющие из него ключом, завывания его песен, отстукивание ритма кулаком и ногами, его скакания по комнате, его невероятная манера есть и пить — все это постепенно пробуждало дух одной большой семьи, возвращало к жизни старые кровные узы и сплачивало, хоть на один вечер, разобщенную группу отдалившихся друг от друга людей в нечто похожее на сплоченную родовую общину на их древней родине. Без него седер был не больше чем видимостью, жалким подобием праздника. И по мере того как продолжался вечер, праздник этот разыгрывался все формальнее, все с меньшим сердцем, под застывшие улыбки судьи и миссис Эйр-манн и холодный, непроницаемый взгляд их сына.

Если кто-то и обещал спасти седер как неизменный атрибут семьи, то это был Невиль Саперстин. Мальчик постоянно находил возможность выхода своей энергии, живости и веселью. Детский стол был каким-то водоворотом шума и движения, и все это вертелось вокруг Невиля. Вырывая у других детей пепси-колу, ломая мацу об их головы, выпивая залпом соленую воду, кидая тарелки, вилки, перец, цветы и крутые яйца, Невиль проявлял такую прыть, что один заменял десяток детей. Его мать, неотступно следуя за ним по пятам, ловила на ходу тарелки, прежде чем те успевали разбиться, ставила на место цветы, подтирала вино, утешала других детей, когда Невиль выпивал их пепси-колу, и убеждала их не ломать мацу о голову Невиля, на том основании, что месть — недостойный мотив. Марджори сидела спиной к гостиной и не могла видеть всего, что там происходит. Но при каждом внезапном взрыве шума она испуганно оборачивалась, чтобы удостовериться, что ничего острого или влажного не летит в нее.

Внезапно, как только мистер Моргенштерн процитировал «Этот горький хлеб» и положил три завернутые мацы, ситуация в гостиной вышла из-под контроля. Раздался взрыв хохота и одновременно жалобных воплей, а голос Невиля заглушал все остальные и разъяренным пронзительным визгом выделялся на фоне общего шума. Его мать закричала: