Маньяк Гуревич - [17]

К тому же он увлечённо рифмовал всё, до чего дотягивался, такой вот обнаружился дар – не совсем поэтический, скорее надоедливо-вредоносный. Когда их классной руководительнице Нине Анатольевне исполнилось сорок три года (она скрывала возраст, очень за собой следила, ногти на руках каждую неделю покрывала лаком другого цвета), Гуревич выпросил у мамы чистую открытку «С днём рождения!», где на обороте размашисто написал: «Детский возраст – сорок три! Плюнь и разотри!» – и положил Нине Анатольевне на стол.

– Это что за панибратство со взрослыми, Гуревич! – кричала директриса, указательным пальцем тыча в открытку, лежащую перед ней на столе. – Что это за тыканье учительнице!

– Но… по-другому же не зарифмуешь, – охотно объяснил Гуревич. – Три-разотри. А что? Это зависит от возраста. Вот вам сколько лет, Татьяна Фёдоровна?

…В общем, с первого класса обнаружилось, что Гуревича при первой же возможности будут бить, – такое вот общественное предназначение, учебная программа такая на ближайшие лет десять, – если не поумнеет. Впрочем, сам он считал себя достаточно умным и вполне положительным человеком.

* * *

С октябрятами, дружными ребятами, ему оказалось не по пути совсем не по его вине. Просто накануне торжественного приёма в октябрята Сене выпало дежурить, очередь его подошла. После уроков он остался убирать класс. Закрыл дверь на швабру, принялся подметать пол…

Тут в помещение стали ломиться, колотя ногами и стуча учебниками. Сеня, понятно, открыл. Это Вовка и Руслан пришли подраться. Дело святое, справедливое: в коридоре нельзя, увидят взрослые, а подраться до зарезу надо: «Я ему ща всю рожу изметелю!!!.. он мне такое, гад, сказал!..» – «Нет, это ты, вонючка, сначала сказал!..».

Стали пихаться, плеваться, лягаться и обзываться: нормальный разогрев перед дракой.

Гуревичу бы в сторонку отойти, вытереть доску, цветы полить, протереть подоконники, что ли, пока здесь не твоё собачье дело творится. Нет, этому клоуну больше всех надо!

– Стойте! – крикнул он. – Стойте! Решаем спор парламентским путём.

– Че-его-о?!

– А того! Нас завтра в октябрята принимают, помните ещё, балбесы?! Октябрята – внучата Ильича. Они не дерутся, не ругаются, не плюются. И хорошо учатся.

– Гуревич, иди на фиг! Он мой портфель топтал, сучара! И хотел туда нассать. Я его ща…

– Это я тя ща!!! Ты мне первый в пенал нахаркал!!!

– Да ты мне…!!!

– Стойте! – крикнул Гуревич, бросаясь между противниками. – Предлагаю по-честному. Русланка, он твой портфель топтал? Вот тебе швабра, дай разок Вовке по башке, будете квиты. А потом помиритесь! Станете навек друзьями. И октябрятами. Это и есть – парламентский путь.

Когда Русланка огрел друга шваброй, оказалось, что парламентский путь наиболее травматичен. Вовка упал, ударился головой о парту, из дырки за ухом у него натекло кровищи, и его забрали по скорой зашивать башку. А Руслана, понятное дело, потащили к директору.

– Ты зачем друга до крови избил?! – вскричала Татьяна Фёдоровна.

– Мне Гуревич велел… – честно ответил заплаканный Русланка.

В результате весь класс, включая Вовку с забинтованной головой, строем влился в армию внучат Ильича, а отверженный коллективом парламентарий Гуревич так и остался на обочине.

И так всегда: ему всё время что-то мешало встать в единый строй. Что-то мешало прорваться на палубу легендарной «Авроры». Его желания комментировать жизнь и поступки других людей отражались в его дневнике.

Вернее, в его дневниках…

О том, что дневников надо иметь несколько, Гуревич догадался чуть ли не в первом классе. Его классный руководитель Нина Анатольевна просто жаждала запечатлеть все деяния Гуревича в знаках родной письменности. В сущности, они делили общую страсть к комментариям. Писала она мелким убористым почерком отличницы, увлечённо, образно и коряво. Все её записи немного напоминали «Слово о полку Игореве»: «Подал Михееву швабру, чтобы ею бились! По советам его Вова Гребнев упал лицом в пол, потеряв крови – пол-литра! До сентября лишается Семён Гуревич стать верным внуком Ильича!».

Ну как такое домой нести – к папе, члену Пушкинского общества? «В день уныния смирись, – скажет папа, – День веселья, верь, настанет»…

Первый осквернённый дневник Гуревич забросил за трансформаторную будку во дворе. Он был уверен, что папа, который до ужаса боялся всего, что связано с электричеством, туда не полезет. Тогда он ещё не знал, что это тайное место станет чем-то вроде Александрийской библиотеки, навеки утерянной для потомков.

Сначала он думал, что случайно попадает в неудачную ситуацию в неудачном месте в неудачную минуту. Жизнь показала, что ничего случайного с Гуревичем никогда не случалось, и все места, где происходило с ним всё позорное, болезненное и гомерически смешное, были для этих событий как бы нарочно обустроены и ждали Гуревича, как выставленные на сцене декорации ждут приму-балерину с её знаменитым па-де-де.

Взять обычное дело: человеку посреди урока захотелось в туалет. Человек поднимает руку, просится выйти, и человека, конечно же, отпускают.

В туалете стоят и курят большие мальчики – седьмой, может, восьмой класс. С ними, ясно дело, связываться не стоит, в голове у них, папа говорит, «большая эротическая помойка и абсолютная нечувствительность к нормам человеческой морали»; так что Сеня мышкой шмыгает в кабинку, робко льёт там свою тихую струйку и потом так же тихо пытается прошмыгнуть к двери меж коленями этих лосей.