Манускрипт с улицы Русской - [45]

Банкетный зал опустел только утром, именитых гостей старосты Одровонжа, пьяных, в блевотине, слуги разносили на носилках, развозили в каретах.

Измученный, помятый, мрачный, Арсен вышел из ворот Нижнего замка; не сказав ни слова ни Спитко, ни Боцулу, поплелся по переулкам в сторону Татарской улицы и, остановившись недалеко от городских ворот, произнес вслух:

— Будьте вы прокляты! Моя нога больше не ступит сюда.

Пошел и удивлялся, что так спокойно, без прежнего страха и без укора совести, направляется к тому месту, о котором даже думать боялся, будто там уже давно приготовлено для него надежное пристанище.

На лесах возле щита с гербом Львова стоял щуплый, невысокий, весь измазанный краской художник — Арсен узнал Збигнева Хойнацкого. Над головой льва, передними лапами упиравшегося в скалу, он дорисовывал золотую корону.

— Сервус, Арсен! — крикнул Хойнацкий сверху. — Так рано в «Брагу»? Очевидно, перепил на королевском банкете.

— Перепил, Збых. Перепил... А ты, вижу, гербы усовершенствуешь?

— А как же. Спохватился бургграф после приезда короля, что это православный лев, и приказал подрисовать ему корону — сделай такой, как у польского орла.

— И превратится лев в католика?

— Наверное. И пойдет в кафедральный костел на пацеж[60]. Только сомневаюсь, сумеет ли он по-латыни.

— Это не обязательно, Збых. Поляки думают: матка боска молится за ойчизну по-польски; русины убеждены: пречистая дева просит у Христа смерти ляхам на клепаровском диалекте, но те и другие забывают о том, что она заклятая иудейка, не знающая даже идиша, а только иврит.

— Да и это верно. А ты куда?

— Скажи, Збых, почему ты послал меня в тот вертеп? Захотел ты, поляк, из русина-музыканта сделать шута?

— А что — уже обозвали?

— Вчера...

— Тогда успокойся. Если тебя называют шутом и ты обижаешься, значит, еще не стал им. Я же не бью по роже того, кто называет меня маляром. Кроме того, видимо, к твоей персоне властители относятся довольно серьезно: воюют с тобой. Да они повесили бы тебя, если бы сказал хоть четверть того, что позволено сказать шуту. О, да ты еще крепко стоишь на ногах! Вот когда тебе разрешат говорить то, что ты думаешь, хулить вельмож, так знай — тебя уже никто не боится, и ты погиб.

— Успокоил ты меня. Я сейчас иду к Яцку.

— Видно, до сих пор тебе хорошо жилось, что ты ни разу не проведал беднягу. А пришла беда, боишься остаться одиноким?

— Угадал, Збышко. До сих пор боялся стать нищим, а ныне...

— Нет нищих, Арсен. Есть бедные люди, богатые и шуты. Мы — бедные. Но ты все равно останешься одиноким — Яцко на ладан дышит...

— Разве он один на свете? Есть же у меня ты?..

В темной прохладной келье на дощатом топчане лежал Яцко Русин. Желтый, худой — скелет, обтянутый кожей, только глаза живые и трезвые. Очевидно, в последние дни Яцко уже не пил.

На соседнем топчане, рядом сидел одноглазый, без руки старец с длинными седыми волосами: Арсен сразу узнал атамана нищих Гавриила и удивился, что больше не боится его, — будто пропасть, которую Арсен проложил между скоморохами и нищими, сомкнулась так, что через нее можно переступить, и вместо вчерашнего страха перед миром шутов образовалась другая — и ее он переступить не посмеет. Сегодня Арсен постиг новый смысл жизни, обрел новую точку опоры: он не один, он принадлежит к многолюдному обездоленному миру с первого дня своего рождения и зря так упорно и долго бежал от него, ища защиты в химерной отчужденности.

Гавриил тоже узнал Арсена, но не сказал ни слова, только радость зажглась в его взоре. Он перевел взгляд с Арсена на Яцка и прошептал:

— Умирает...

Яцко блуждал по потолку глазами; они были спокойные и умиротворенные; он тоже узнал Арсена, бледные губы чуть растянулись в слабой улыбке и так застыли, а потом зашевелились, и в келье прозвучало трогательное и печальное:

Журо моя, журо, то-сь м’я зажурила,

То-сь мене зжурила, з нiг мене звалила...

— Яцко...

— Не трогай его, — промолвил Гавриил. — Дай ему попрощаться со светом.

Арсен присел возле старика, положил гусли на колени и чуть слышно стал аккомпанировать последней Яцковой песне.

— Простите меня, дедушка, — промолвил он, водя пальцем по струнам.

Старик не шелохнулся, ничего не сказал, а спустя минуту чуть слышно заговорил:

— Когда Мария с младенцем и Иосифом бежали по аравийской степи, на них напали бедуины и ограбили. Подошел вожак злодейской шайки Дисмас, взглянул на Иисуса и сказал: «Если бы сам бог родился, не мог он быть красивее этого младенца». Он вернул святому семейству награбленное, и Мария молвила: «Когда сын вырастет — отблагодарит вас». И милосердный Иисус утешил разбойника, умиравшего на кресте, словами: «Еще сегодня ты будешь со мной в раю».

— К чему это вы, дедушка?

— А ты слушай и думай. Всесильный бог в минуту мученического блаженства великодушно назвал разбойника равным себе. И тот поверил. Христос же после воскресения сошел в ад, велел ангелам связать сатану и — привел в рай праотца Адама, праматерь Еву и всех пророков и святых. А о разбойнике забыл. Тогда Дисмас взял свой крест на плечи, поковылял сам в рай и сказал архангелу Михаилу: «Молвил мне Иисус: еще сегодня будешь со мной в раю, а уже прошло три дня». Прибежали пророки и закричали: «Как, мы будем жить вместе с разбойником, мало ли что мог пообещать тебе бог!» И изгнали простака из рая...