Манускрипт с улицы Русской - [42]

— Ха-ха-ха!

— Во время покаянной процессии, — говорит кто-то (это швейцар ратуши. Спитко уже всех их узнает, хоть они и одинаковы все без одежды), — взял муж жену на плечи вместо креста, ну, его и спрашивают, а где же крест: «Да на мне, всю жизнь его ношу». А жена в ответ: «Это правда, только несет его не Иисус, а антихрист».

— Ха-ха-ха!

— Пригласили шута в панские покои, — наступает очередь рассказать фацецию ключника Босяцкой калитки, — а там кругом драгоценности и золото. Шут закашлялся, но сплюнуть некуда, тогда он и харкнул пану в бороду. «Простите, вашмость, — развел руками шут, — но ничего грязнее вашей бороды тут нет».

Никто не смеется: иное дело — мужики, а над большими панами лишь большим панам можно насмехаться, исполнительной службе это непозволительно. Смущенный ключник водит глазами по лицам — ну, хоть бы один оскалил зубы!

— Хи-хи... — не выдержал дударь Спитко.

— Получай грош! — обрадовался ключник.

Да тут не только игрой, но и подсмеиванием можно заработать. Так просто: засмеешься и получишь грош...

Это было еще в начале работы Арсена в бане. Поступок дударя Спитко не понравился главному музыканту, он осуждал его в душе, но не говорил ни слова в осуждение, а хмурый скрипач Боцул делал вид, что ничего не видел; Спитко же такой заработок пришелся по нраву, и он решил удвоить его.

— Крикнул шут пану, шедшему по мосткам над лужей: «Эй, смотри, а то сегодня с тобой случится то, что вчера с одним паном!» — Спитко узнает голос вассерляйтера. — Он сошел с мостков в грязь и спрашивает: «А что случилось вчера с тем паном?» — «То же самое, что сейчас с вами, вельможный пан».

Снова шутка о больших панах — никто не смеется, а Спитко:

— Хи-хи-хи!

— Получай два гроша! — швырнул монету вассерляйтер.

— А я видел такой колокол в Кракове, что если зазвонят в него на рождество, то в Варшаве будет слышно на пасху, — покашливает кто-то, а возбуждаемый заработком Спитко булькает в дуду и смеется во весь голос.

— Лови полгроша!

Спитко шел домой с деньгами. На Рынке он сказал побратимам:

— Пойдемте выпьем пива, я плачу.

— Не пью я на деньги шута, — ответил скрипач Боцул.

— А будешь продолжать хихикать, — процедил сквозь зубы Арсен, — другого дударя возьму.

— Чудаки, так хихикайте и вы — ведь это приносит деньги!

— Прочь, пес паршивый! — гаркнул Арсен.

...Патриции, конечно, дешевых фацеций не рассказывают, но остроумные приключения, истории выдают за собственные. А Спитко хотел было заработать и у патрициев.

— Я сегодня разбирал дело трех злодеев, но каких, если бы вы знали, уважаемые! — потирая руки, начал инстигатор, отдохнув после парилки. — Пришли они в магистрат, чтобы позволили им научить купцов, как следить за сохранностью своих товаров. Им разрешили, а они стали перед торговыми рядами с дубинками и давай бить ими по грязной луже, выкрикивая: quisque suas res attendat![54] Сбежались купцы к луже, а другие злоумышленники из шайки в это время очистили все рундуки, да только их и видели. Привели ко мне этих троих, а они говорят: «Разве мы виноваты? Ведь мы предупреждали торговых людей, чтобы они следили за своими вещами».

— И вы их, разумеется, оправдали, — вмешался в разговор городской судья. — Надо было бы поставить на ваше место мою пани, вот это был бы прокурор! Говорю я однажды: «Сегодня будем судить парубка за то, что с чужой женой переспал. Жаль мне его — попытаюсь спасти беднягу». — «Спасти? — пренебрежительно посмотрела на меня Магда. — Убить нужно такого недопеку, что возле чужой жены уснул!»

— Ха-ха-ха! — захохотал Спитко.

На смех дударя никто не реагировал, а через минуту староста Зоммерштайн бросил пренебрежительно в его сторону:

— Коль уж решил стать шутом у панов, так научись не только смеяться, но и сказать что-то умное.

— Получил! — прошептал Арсен. — Ты и до шута еще не дорос.

А вообще работать музыкантом в бане было даже интересно.

Симеон Владыка, имевший возможность видеть патрициев лишь в шелковых туниках, когда те были в силу своего должностного положения менторами, меценатами или же ценителями его произведений, говорил, смеясь, Арсену, что он охотно, если бы умел, пошел играть в баню, чтобы увидеть этих самых вельмож без регалий и высокомерия, когда они по необходимости хоть на минуту становятся обыкновенными людьми.

Это было действительно интересно — стоять одетым: в гранатовую тунику с серебряными позументами и глядеть на туши вельможных панов, сидящих внизу с отвислыми животами, с женскими складками на груди, с мокрыми волосами, из-под которых торчат красные уши, с омерзением наблюдать за сытой чередой тварей, с жадностью пожирающих апельсины, хлещущих вино, чтобы вместе со смехом выдавить из себя пар, которого слишком много вдохнули, находясь на самых верхних ступеньках парной. При этом испытываешь не только отвращение к ним, но и удовлетворение, чувствуя физическое и духовное превосходство над теми, кому подчинен. А потом, разговаривая вполголоса с Симеоном Владыкой, насмехаться над ними и утешать себя тем, что, мол, какими могучими бы ни были патриции, а сравниться с художниками, музыкантами не могут: уж слишком большие у них животы — словно у обожравшихся клещей, а головы узкие и пустые, как у блох.