Манускрипт с улицы Русской - [217]

— Принеси мне своего сына! — приказал Ислам-Гирей, и страшная угроза звучала в его словах.

— Он спит…

— Принеси мне своего сына!

Дрожь пронзила все тело Мальвы, спотыкаясь о подушки, она прошла в детскую комнату и принесла маленького Батыра. Мальчик спросонья скривил губки и прижался к матери. Лицо у него было смуглое, как у Ислама, а глаза материнские.

Рука хана протянулась к ребенку.

— Что ты хочешь делать, хан? — воскликнула Мальва.

— Я буду любить разумную казачку и убивать родившихся от нее сыновей!

Мальва судорожно прижала мальчика к груди, а сын, еще не зная, что может твориться в царском дворце, в котором появился на свет, просиял в улыбке и пролепетал:

— Папа, папа, папа!

У Ислама-Гирея опустились руки.

— Воля аллаха, — вздохнул он. — Спи, Мальва. Меня ждут дела. Можешь не волноваться. Я иду писать письмо султану о том, что выступаю со своим войском в союзе с Богданом Хмельницким.

Стратон с нетерпением ожидал, когда Мария вернется из ханского дворца.

— Ну что? — встретил он ее на пороге и тотчас все понял: плечи у Марии опустились, склонилась голова, и глаза, в которых начала было тлеть искра надежды, молча говорили: «Мальва не пойдет».

— Я так и знал, — глухо произнес Стратон. — Горя — море, пей его — не выпьешь. Но мы пойдем. Ты с грамотой, я — через Сиваш.

— Поздно ты собрался, Стратон. Если бы тогда послушал меня, мы вместе были бы там. Ты ковал бы пушки, я варила бы еду казакам, а Мальва, Соломия… — Мария ударилась головой о стенку и всхлипывала без слез. — Не могу, не могу я уйти… Тут мои дети…

— Дети?

— Да… Ты помнишь ханского воина, который приезжал за Мальвой? Я знаю, не ошибается мое сердце: это мой сын…

Еще несколько дней колебался Стратон, не решаясь оставить Марию, но тоска по казацкой свободе, которая воскресала где-то там, на Черном шляху, терзала душу, не давала спокойно жить. И наконец опустела хата Стратона, словно оттуда вынесли покойника. А Мария больше не появлялась на глаза людям, одна-одинешенька грустила в пустом доме, а иногда поздно вечером сеймен Селим видел женщину в черном, тихо стоявшую недалеко от ворот ханского дворца.

Стратон пробирался ночью через сивашские болота к казацкому Низу, пугая сонных стрепетов, сидевших на курганах.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Царь умер, да здравствует царь!

— Вы слепые кроты и безмозглые устрицы! — кричал султан Ибрагим на членов дивана, вошедших в тронный зал доложить о состоянии войны с Венецией. — Кто начал эту глупую войну? В Золотой Рог больше не приходят торговые суда с ценностями и тканями, опустел гарем, ваши головы отупели, но я промою их раскаленным свинцом.

Молча уходили от султана дефтердар, кадиаскеры и великий визирь Муса-паша, оставляя в тронном зале рядом с падишахом нового члена дивана недыма[187] Зюннуна. Где его нашел Ибрагим, никто не знал, но султан не разлучался с ним ни на минуту и доверял ему больше, чем когда-то Замбулу. Зюннун входил в султанский дворец, не спрашивая разрешения, и произносил всегда одну и ту же фразу, которая льстила самолюбию Ибрагима:

— Украсил всевышний аллах небо солнцем, месяцем и звездами, а землю дождем, красавицами и самым справедливым султаном Ибрагимом!

После этого недым садился на пол, вычерчивал мелом гороскоп, определяя, в каком зодиакальном созвездии находится сейчас солнце, и безошибочно указывал: в эту минуту в мечетях Багдада прославляют самого умнейшего падишаха, или же — сегодня ночью он встретит в гареме незнакомую красавицу, которую нельзя сравнить ни с кем в неге ее, и страсти, и похотливости; мог даже напророчить богатые дары от иноземных послов.

Потом они вдвоем пили вино, и султан читал Зюннуну свои стихи, а тот поднимал руки вверх и, закатывая глаза, смеялся или вздыхал — в зависимости от того, каким тоном декламировал Ибрагим.

Султан теперь сам диву давался, как мог он столько лет доверять предателю Замбулу и Аззему-паше, когда в империи живет такой человек, который знает и поэзию (сколько строф в день мог прочитать Зюннун!), и астрологию (недым наперед мог угадать, сколько зверей убьет султан во время охоты), и дипломатию (он умело разговаривал с послами в присутствии султана), и военное дело (ведь Зюннуну удалось отгадать затаенные мысли Ибрагима о том, что воевать ему больше не надо, а надо только наслаждаться земными радостями мира).

Сам бог послал ему из Анатолии этого человека, без него Ибрагиму теперь не обойтись.

Иногда султан вызывал к себе великого визиря. Это были тревожные минуты для Мусы-паши. Семь потов сходило с него только при воспоминании о том дне, когда Ибрагим, по наущению своей матери, отдал ему печать. После первой официальной аудиенции падишах провел нового визиря к тайнику, находившемуся рядом с залом дивана. Он открыл дверь, окрашенную, как стены, и трупный смрад ударил в лицо — ужасное зрелище предстало перед глазами Мусы-паши: в небольшой комнатушке возвышалась гора человеческих забальзамированных голов.

— Видишь, Муса, — оскалил зубы Ибрагим. — Тут лежат те головы, которые хотели быть умнее головы падишаха. Полюбуйся, вот голова премудрого Аззема-паши. Гляди, чтобы и твоя сюда не попала.