Мантикора - [21]

Он обратился к аудитории с просьбой дать ему различные предметы; ассистенты запечатали их в конверты и отнесли на сцену, где он их перемешал в большой стеклянной вазе. Затем он вытаскивал первый попавшийся конверт, а Голова называла владельца спрятанного предмета, вернее, номер его места. Очень умно, но меня буквально воротило, когда народ так бурно радовался тому, что в конечном счете было лишь ловко продуманной совместной работой всей труппы.

Затем наступала часть, особенно ожидаемая публикой и вызвавшая в городе столько пересудов. Айзенгрим сообщил, что Голова даст личные советы трем зрителям из публики. Это всегда было сенсационной частью, а в тот вечер, когда я посещал театр с отцом и прочей компанией, Голова сказала такое, что все были как громом поражены. Сказано это было одной женщине, которая, как оказалось, участвовала в трудном судебном разбирательстве. Я пришел в ярость, потому что это было явным неуважением к суду — неприкрытым вмешательством в абсолютно частное дело, вдобавок рассматриваемое самым серьезным образом, какой только возможен в нашем обществе. Потом я никак не мог успокоиться и все комментировал происшедшее, и Дениза сказала, чтобы я не мешал другим получать удовольствие, а отец предположил, что я хочу испортить праздник Лорене, ведь можно было не сомневаться, что дурочка вроде нее безусловно сочтет подобную чушь восхитительной.

Вот поэтому-то, как вы понимаете, я был не в лучшем настроении для «Суаре иллюзий», но какое-то чувство противоречия побуждало меня отправиться туда, а поэтому я купил билет на самую галерку, где, как я полагал, меня никто не узнает. Многие ходили на это шоу по два, а то и по три раза, но я не хотел, чтобы меня причисляли к таким.

Программа оставалась прежней, однако я не испытывал скуки, которой ждал от шоу, виденного мною раньше, и это раздражало меня. Я не хотел, чтобы Айзенгрим был столь хорош. Я считал его опасным, и мне отнюдь не нравилось, с каким восторгом встречает его публика. Должен признать, шоу было очень умным. В нем присутствовала настоящая тайна, очень умно и со вкусом демонстрировались хорошенькие девушки, а еще было в нем какое-то фантастическое начало, которого я никогда не ощущал на представлениях других иллюзионистов, и очень редко — в театре.

Вы когда-нибудь видели «Диббука» в постановке «Хабимы»?[18] Я видел, очень давно. Вот в том спектакле что-то фантастическое ощущалось, будто видишь какой-то незнакомый мир, не в пример лучше повседневности, — почти торжественная радость. Но скорбь моя оставалась при мне и чем лучше было «Суаре иллюзий», тем сильнее мне хотелось его испортить.

Наверное, выпитое подействовало на меня сильнее, чем я думал, и я что-то пробормотал два-три раза, и люди стали на меня шикать. Когда началась «Медная голова Роджера Бэкона» и были опознаны владельцы взятых из зала предметов, а Айзенгрим стал обещать ответы на сокровенные вопросы, я вдруг услышал свой крик: «Кто убил Боя Стонтона?» — и обнаружил, что успел вскочить на ноги, а в театре пахнет скандалом. На меня озирались. В одной из лож раздался грохот, и мне показалось, что кто-то упал, перевернув стулья. Голова начала мерцать, и я услышал голос, говоривший с иностранным акцентом; до меня донеслось что-то вроде: «Его убила группа…», потом что-то о «женщине, которую он знал… женщине, которой не знал», но на самом деле я не очень уверен в том, что слышал, потому что как сумасшедший несся вверх по балконным ступенькам, — а они там очень крутые, — а потом сломя голову вниз по двум лестничным пролетам, хотя, думаю, за мной никто не гнался. Я выскочил на улицу, запрыгнул в одно из такси, которые уже начали собираться у выхода, и вернулся домой совершенно разбитый.

Но именно в этот момент, когда в таком смятении покидал театр, я ощутил абсолютную уверенность: надо что-то делать с собой. Вот поэтому-то я и оказался здесь.

— Понимаю. Что ж, в мудрости этого решения можно не сомневаться. Но вот в записке доктора Чуди сообщается, что вы подвергли себя, как вы говорите, «обычному освидетельствованию». Что вы имели в виду?

— Что имел? Вы ведь знаете, что я адвокат.

— Да. Значит, это было своего рода судебное освидетельствование?

— Знаете, я дотошный человек. Пожалуй, обо мне еще можно сказать, что я ничего не делаю наполовину. Я верю в закон.

— И?..

— Я полагаю, вы знаете, что такое закон. О процедурах закона много говорят, и люди знают о юристах, судах, тюрьмах, наказаниях и прочем, но это всего лишь инструмент, с помощью которого работает закон. А работает он во имя правосудия. Так вот, правосудие — это постоянное и непреходящее желание всем воздать по заслугам. Это должен знать каждый, изучающий закон. Но, видимо, огромное число людей об этом забывают. А я вот помню.

— Да, понимаю. Но что такое «обычное освидетельствование»?

— Ну, это довольно личная вещь.

— Конечно. Но очевидно, что это важная личная вещь. Я бы хотела услышать об этом.

— Это трудно описать.

— Освидетельствование такое сложное?

— Не могу сказать, что сложное, просто для меня это довольно неловко.

— Почему?

— Постороннему это может показаться какой-то игрой.