Мания - [20]

— Где точно вы находились, когда мавр ходил по воде?

Я не понял хода его мыслей, но, надеясь, что это как-то поможет мавру, я описал то место за Обрывом Пастуха на пути к верховью Acequia Nueva и предложил провести его туда, если он желает. Но если я думал, что место действия поможет оправданию, то я ошибался.

— Не нужно, — сказал Инквизитор. — Если возникнет необходимость, я сам смогу найти это место. Кажется, я видел его прежде. Твое описание совпадает с тем, что говорили остальные.

Не сразу до меня дошел скрытый смысл этого утверждения, но когда дошел, мое смятение усилилось.

— Вы знали!

Сначала Инквизитор не понял меня, но когда я повторил обвинение, он все понял, и в его взгляде засветилось уважение.

— Да. Я слышал эту историю раньше.

— Тогда почему я должен был ее рассказать? Почему вы заставили меня сказать, что мавр ходил по воде? Любой из детей мог повторить свои слова.

— А какая разница? — спросил он. — Для мавра ничего не изменилось бы.

— Но для меня изменилось бы все, — сказал я, впервые понимая, что скорблю о себе не меньше, чем о мавре.

После недолгих колебаний Инквизитор принял решение довериться мне:

— Остальные уже высказались. Было необходимо, чтобы и ты это сказал, чтобы именно ты изложил историю о ходьбе по воде.

Именно тогда я заметил, что Инквизитор все время говорит о необходимости. Очевидно, необходимостью он мотивировал то расследование.

— Но вы заставили меня произнести слова, которые, как вы точно знали, повредят ему. Вы заставили меня предать его.

Я пришел в ярость и, если бы не рассчитывал узнать что-то новое или каким-то образом помочь мавру, наверное, набросился бы на Инквизитора. Мои маленькие кулачки не нанесли бы ему никакого вреда, но я никогда не считал слабость веской причиной для трусости и часто ввязывался в сражения, которые никогда бы не принесли мне ни победы, ни выгоды, не так ли, милорды?

— Необходимо, чтобы рассказали все. — Снова необходимость, и снова Инквизитор как будто колебался, как будто с трудом подбирал слова. — Пожалуй, я переведу тебе изречение святого Павла. Он сказал, что, осуждая другого, человек осуждает себя, потому что, осуждая другого, человек уподобляется тому, кого осуждает.

(Можете прочитать это сами, милорды. Послание к римлянам, 2:1.[27])

— Вы судья, — сказал я. — Значит, вы такой же, как мавр.

Инквизитор пристально смотрел на меня. Не враждебно, но раздраженно и заинтересованно одновременно. Вероятно, он уже различил наше духовное родство, осознанное мною лишь с течением времени.

— Возможно. Но в этом деле необходимо, чтобы все дали показания и все стали судьями. Вот почему я обманом втянул тебя в рассказ о ходьбе по воде.

— Но почему? Это несправедливо. Теперь я виноват, если вы…

Тогда я не смог закончить предложение.

— Да, это было несправедливо. А насчет вины… Послушай. Это не твоя вина. Или не только твоя вина. Это была и есть вина общая. Говорили все. Все разделяют ответственность. Вот что важно. Помни это. Было необходимо, чтобы участвовали все.

— И вам безразлична невиновность мавра? — спросил я.

— Его невиновность или виновность не имеет значения! — воскликнул Инквизитор, наконец выведенный из себя моей настойчивостью. Правда, он быстро взял себя в руки. — Кроме того, каждый виновен по-своему, и напоминание о той вине никогда не бывает лишним.

Тогда я его слов не понял, но вспомнил впоследствии и теперь воспринимаю их как свидетельство изощренности Инквизитора. Не думаю, милорды, что он говорил на вашем языке. Он был не из тех, кто объявляет кого-то виновным, а затем принимается доказывать ту вину с помощью пыток. Обладая временем и достаточной жестокостью, любого можно пытками превратить в виновного. Не говорил Инквизитор и о собственной доле вины, хотя, полагаю, он искренне сожалел о лжи, которую распространил, чтобы способствовать единению. Скорее он говорил о повседневной вине, столь необходимой (я тщательно выбираю слова, милорды) роду людскому. Ни один из нас никогда не делает достаточно для облегчения страданий других людей. Мы, живущие в достатке и праздности, учимся закрывать глаза на слезы бедных и больных. Мы подавляем сострадание личными удобствами и прискорбной несправедливостью, не пытаясь устранить причин. Это наш свободный выбор. Чувство вины, угрызения совести, порой мучающие нас, являются краской, отличающей выбор от случайности. Ничто не предопределено, милорды, ничто не предопределено.

— Но не в этом дело, — продолжал Инквизитор. — Не здесь и не сейчас. Послушай, в твоем возрасте этого не понять, но, возможно, позднее это что-то будет значить для тебя, поможет тебе приспособиться к неизбежным сделкам с совестью. Пойми, мы пятьсот лет сражались за возвращение этой земли. Наша власть здесь еще слаба. Не в военном смысле и даже не в эмоциональном, ибо за все те столетия мы ни разу не отказались от этой земли. Нас сплачивала борьба за ее возвращение. Но теперь, когда эта земля в наших руках, борьба за нее больше нас не объединяет. Особенно здесь, на юге. Жители твоей деревни пришли из суровых, холодных мест. Непривычная жара ослабила их решимость. Они не жили здесь поколение за поколением. Необходимо найти что-то для их единения. И если это что-то — чужак, совершающий преступление против их общины, я должен им его преподнести. Ошибка, совместные показания, суд и сознание вины… вот что сплотит твой народ и удержит его от внутренних распрей.