Мандарины - [35]

на круглый столик она положила длинные фиолетовые перчатки; проходя мимо нее, Анри сказал: «Какие у вас красивые перчатки!» — «Они вам нравятся? Они ваши». — «И что я буду с ними делать?» — «Сохраните на память о нашей встрече». У обоих смягчился взгляд; несколько часов спустя он прижимал ее к себе нагую со словами: «Ты слишком красива!» Нет, он не мог осуждать себя. Вполне естественно, что он был ослеплен красотой Поль, ее голосом, загадочностью ее речей, отрешенной мудростью ее улыбки. Она была немного старше него и знала множество мелких вещей, которых он не знал и которые казались ему намного важнее крупных. Более всего его восхищало в ней презрение, с каким она относилась к благам этого мира; она парила в сверхъестественных мирах, где он терял надежду воссоединиться с ней; и он был потрясен, когда она соблаговолила стать плотью в его объятиях. «Конечно, я несколько взвинтил себя», — признавался он. Она поверила в клятвы вечной верности и в чудо быть самой собой; и, безусловно, он был виноват, когда без меры превозносил Поль, чтобы позднее весьма трезво оценить меру ее возможностей. Да, виноваты они оба, но вопрос не в этом, вопрос в том, как выбраться из такого положения. Мысленно он вертел фразы и так и эдак: догадывалась ли она? Обычно, когда он хранил молчание, она тут же начинала задавать вопросы.

— Почему ты переставляешь эти безделушки? — спросил он.

— Ты не находишь, что так красивее?

— Тебя не затруднит присесть на минутку?

— Я тебя раздражаю?

— Нисколько, но я хотел бы поговорить с тобой. Она натянуто улыбнулась.

— Какой у тебя торжественный вид! Уж не собираешься ли ты сказать, что разлюбил меня?

— Нет.

— Ну а все остальное мне безразлично, — заявила она, садясь; Поль наклонилась к нему с терпеливым, немного насмешливым видом: — Говори, любовь моя, я тебя слушаю.

— Любить или не любить друг друга — это не единственный вопрос, — сказал он.

— Для меня — единственный.

— Но не для меня, ты сама знаешь; другие вещи тоже имеют значение.

— Да, знаю: твоя работа, путешествия; я никогда тебя не отговаривала.

— Есть еще одна вещь, которой я дорожу, я часто напоминал тебе об этом: моя свобода.

Она снова улыбнулась:

— Не говори мне, что со мной ты не свободен!

— Свободен настолько, насколько позволяет совместная жизнь; но для меня свобода — это прежде всего одиночество. Вспомни, когда я поселился здесь, мы договорились, что это только на время войны.

— Я не думала, что обременяю тебя, — сказала Поль. Она уже не улыбалась.

— Никто не мог бы быть менее обременительным, чем ты. Но я считаю, что было лучше, когда каждый жил сам по себе.

Поль улыбнулась.

— Ты приходил сюда ко мне каждую ночь, говорил, что без меня не можешь заснуть.

Он говорил это в течение года, не больше, но возражать не стал, а только сказал:

— Согласен, но я работал у себя в комнате, в гостинице...

— Эта комната была одной из твоих юношеских причуд, — снисходительным тоном заметила она. — Никакого соседства, никаких любовных связей: признайся, что твои правила были довольно абстрактны; не могу поверить, что ты все еще принимаешь их всерьез.

— Да нет, тут нет ничего абстрактного. Совместная жизнь приводит к напряженности и в то же время к небрежности; я отдаю себе отчет, что часто бываю неприятен или невнимателен и что это причиняет тебе боль. Гораздо лучше видеться, когда действительно этого хочешь.

— Я всегда хочу тебя видеть, — с упреком сказала она.

— А я, когда устаю или бываю в плохом настроении либо работаю, предпочитаю быть один.

Голос Анри звучал сухо; и снова Поль улыбнулась:

— Ты будешь один целый месяц. Посмотрим, когда вернешься, не переменишь ли ты свое мнение.

— Нет, не переменю, — твердо сказал он. Взгляд Поль внезапно дрогнул.

— Поклянись мне в одной вещи, — прошептала она.

— В чем?

— Что никогда не поселишься вместе с другой женщиной...

— Ты с ума сошла! Что за идея! Конечно, я клянусь тебе.

— В таком случае можешь вернуться к своим милым привычкам молодого человека, — смущенно сказала она.

Он с любопытством взглянул на нее.

— Почему ты спросила меня об этом?

И снова взгляд Поль заметался; помолчав немного, она сказала притворно спокойным тоном:

— О! Я знаю, никакая другая женщина не займет мое место в твоей жизни. Но я дорожу символами.

Она собралась было встать, словно боялась услышать еще что-нибудь; он остановил ее:

— Подожди, мне надо поговорить с тобой совершенно откровенно; я никогда не стану жить с другой, никогда. Но, верно, из-за суровой жизни в последние четыре года мне хочется новизны, приключений, хочется легких интрижек с женщинами.

— Но у тебя уже есть одна, не так ли? — чинно заметила Поль. — С Надин.

— Откуда ты знаешь?

— Ты не умеешь лгать.

Порой она бывала так слепа! А иногда так проницательна! Он был озадачен и в замешательстве сказал:

— Я свалял дурака, не сказав тебе; но я боялся огорчить тебя, и напрасно; почти ничего и не было, к тому же это не продлится долго.

— О! Успокойся! Я не стану ревновать к девочке, особенно к Надин! — Поль подошла к Анри и села на ручку его кресла. — Я говорила тебе это в рождественскую ночь: такой человек, как ты, не может подчиняться тем же законам, что другие. Есть банальная форма верности, которой я никогда от тебя не потребую. Развлекайся с Надин или с кем пожелаешь. — Она весело погладила волосы Анри. — Видишь, я уважаю твою свободу!