Мандарины - [34]

— А! Так я и думал, — разочарованно сказал он. — Это никогда не бывает правдой.

— В тот момент это правда, а на другой день правда, но чуть поменьше. Он залпом выпил липкое вино, а я продолжала:

— Знаете, отчего я оледенела? Временами вид у вас становился таким враждебным.

Он пожал плечами:

— Этого нельзя было избежать!

— Почему? Борьба полов?

— Мы принадлежим к разным мирам. Я хочу сказать, политически. На мгновение я остолбенела.

— Политика занимает так мало места в моей жизни!

— Равнодушие — это тоже позиция, — сухо сказал он. — Видите ли, в этой области если кто-то не со мной, значит, очень далек от меня.

— В таком случае вам не следовало просить меня подняться к вам в комнату, — с упреком заметила я.

Глаза его сощурились в лукавой улыбке:

— Но если я желаю женщину, мне безразлично, далека она мне или нет, я прекрасно мог бы переспать и с фашисткой.

— Вам это небезразлично, раз вы проявили враждебность. Он опять улыбнулся:

— В постели вовсе не плохо слегка ненавидеть друг друга.

— Какой ужас! — сказала я, вглядываясь в него. — Вас не так легко расшевелить! Вы можете разделить с людьми жалость, угрызения совести, но не симпатию.

— Ах, так сегодня вы решили заняться моей психикой, — сказал он. — Продолжайте, я обожаю это.

В глазах его отразилась такая же маниакальная ненасытность, как ночью, когда он разглядывал меня: выдержать ее я могла бы лишь от ребенка или больного.

— Вы считаете, что одиночество можно нарушить силой: в любви нет ничего более неуместного.

Он получил по заслугам!

— В общем, эта ночь окончилась поражением?

— Более или менее.

— Ты готова ее повторить? Я задумалась.

— Да. Не люблю мириться с поражением. Лицо его стало суровым.

— Это слабый довод, — сказал он, пожав плечами. — Нельзя любить головой. Я была того же мнения: если его слова и его желания ранили меня, то потому, что шли от рассудка.

— Полагаю, мы оба слишком разумны, — заметила я.

— В таком случае лучше не начинать все заново, — сказал он.

— Я тоже так думаю.

Да, второе поражение было бы еще хуже, а успех — недостижим: мы нисколько не любили друг друга; слова и те были бесполезны, спасать было нечего, история эта не требовала заключения; мы вежливо обменялись еще несколькими пустыми словами, и я вернулась домой^{29}.

Я на него не сердилась, да и на себя едва ли. К тому же, как мне сразу сказал Робер, это не так уж важно: всего лишь воспоминание, которое остается в памяти и никого, кроме нас, не касается. Однако, поднявшись в свою комнату, я дала себе обещание, что никогда более не стану пытаться сорвать свои лайковые перчатки. «Слишком поздно, — прошептала я, бросив взгляд в зеркало. — Теперь мои перчатки вросли в кожу, чтобы снять их, пришлось бы содрать и ее». Нет, не один только Скрясин виноват, что все так обернулось, тут есть и моя вина. Я легла в эту постель из любопытства, от усталости, чтобы бросить вызов и доказать себе сама не знаю что, но доказала, безусловно, обратное. Я застыла перед зеркалом. И смутно думала о том, что могла бы иметь другую жизнь; могла бы одеваться, привлекать к себе внимание, познать маленькие радости тщеславия и большую горячку чувств. Но все было слишком поздно. И вдруг я поняла, почему мое прошлое кажется мне порой чужим: я сама стала теперь другой — женщиной тридцати девяти лет, женщиной в годах!

Я громко произнесла: «Я в годах!» До войны я была слишком молодой, чтобы годы тяготили меня; затем в течение пяти лет я полностью о себе забывала. И вот я обретаю себя, чтобы узнать: я осуждена, меня подстерегает старость, и нет никакой возможности скрыться от нее; я уже замечаю ее в глубине зеркала^{30}. О! Пока я все еще женщина, каждый месяц я все еще теряю кровь, ничто не изменилось; но теперь я знаю. Я приподнимаю волосы: белые полоски — это уже не диковинка и не примета, это начало; голова моя заживо обретет цвет моих костей. Лицо мое пока еще может казаться гладким и упругим, но маска, того и гляди, упадет, обнажив слезящиеся глаза старой женщины. Времена года приходят и уходят, поражения искупаются, но нет никакого средства остановить дряхление. «Даже беспокоиться уже поздно, — подумала я, отворачиваясь от своего отражения. — Слишком поздно даже для сожалений; остается только продолжать».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Несколько вечеров кряду Надин заходила в газету за Анри; однажды ночью они даже снова поднялись в гостиничный номер, но без особого прока. Для Надин заниматься любовью было явно скучным времяпрепровождением, Анри тоже быстро соскучился. Но ему нравилось выходить с Надин, смотреть, как она ест, слышать ее смех, разговаривать с ней. Она была слепа ко многим вещам, но с живостью реагировала на то, что видела, и никогда не прибегала к уловкам; он говорил себе, что она была бы приятным спутником в поездке, и его трогало ее жадное стремление к путешествию.

— Ты поговорил?

— Нет еще.

Она опускала голову с таким сокрушенным видом, что он чувствовал себя виноватым; солнце, возможность поесть, настоящее путешествие — всего, чего она была лишена, теперь он лишал ее вновь. И раз уж он решился на разрыв, не разумнее ли дать Надин воспользоваться этим; впрочем, в интересах самой Поль ему лучше объясниться до отъезда, чем оставлять ее томиться надеждой во время их разлуки. Вдали от нее он чувствовал себя правым: он почти не притворялся перед ней; она обманывала себя, когда делала вид, будто верит в возрождение мертвого и похороненного прошлого. Но когда он оказывался рядом с ней, то обнаруживал, что и он был в чем-то не прав. «Не подлец ли я, что перестал ее любить? — спрашивал он себя, глядя, как она ходит взад-вперед по квартире. — Или ошибкой было то, что я любил ее?» Они с Жюльеном и Луи отправились как-то в ресторан «Дом», и там за соседним столиком сидела эта красивая женщина, одетая во что-то цвета глицинии, с притворным интересом читавшая «Злосчастье»;