Мандариновый год - [17]

Федоров распахнул дверцу, и она нырнула внутрь и сразу ощутила, что машина чужая. Пахло какими-то странными духами, не французскими, не арабскими, примитивными, но с каким-то таким оттенком, что она бы купила. «Не буду спрашивать какие», – решила Вика.

– Куда поедите, Манефа? – спросил Федоров. – Что у тебя стряслось?

– Никуда не поедем, – ответила Вика. – Если можешь, постоим и поговорим.

Он отъехал от перехода, встал за газетным киоском и повернулся к ней. Каждый раз, когда он к ней так поворачивался, она думала: какой он потрясающе некрасивый с этим носом шляпочкой и как этот его нос его никогда не портит. И сейчас она подумала об этом же. Некрасивый, а ничего его не портит. И непроизвольно вздохнула, что так думает до сих пор. Надо же иначе! Вот урод так урод, что за нос, что за рот, и откуда такое чудовище?

– Как твои дела? – спросила она.

– Дела? – переспросил он. – А какими им быть? Украшаю землю картоном… Ты меня прости, Сулико, но у меня со временем туго… Так что давай решающую мизансцену…

– Я так не могу, – сказала Вика. – Я хочу знать, что у тебя и как, чтоб обращаться к тебе с серьезным разговором…

– Ой, – засмеялся Федоров. – Ой! Ну считай, что ты сделала анестезию и я уже все восприму… Что случилось?

– У меня все в порядке, – ответила Вика. – Собираюсь замуж за Алексея… Ты его знаешь…

– Осторожненький и вежливый господинчик… Нижняя часть лица у него бабья…

– Ты же никогда не был сволочью, – сказала Вика, – зачем же ты так?

– Господи, Адель! – воскликнул Федоров. – Ты о чем? Я ж о внешнем образе… Я ничего против него не имею… Порядочный мужик… Рад за тебя!

– Мне для счастья нужны деньги, – засмеялась Вика.

Федоров полез в бумажник. Так все просто и так на него похоже. Надо – ради Бога!

– Сколько тебе надо для счастья? – спросил он.

– Три тысячи, – ответила Вика.

Он спрятал бумажник и почти серьезно – что для него редкость – посмотрел на Вику.

– Извини, – сказал он. – Такая сумма мне не по зубам.

– Ну, конечно! – возмутилась Вика. – Всю жизнь я брала у тебя по мелочи… А тут… Где уж сообразить?..

Она вдруг почувствовала, что готова, способна, хочет, жаждет наговорить ему кучу гадостей, начиная с того, чем это у него в машине пахнет? Пачулями какими-то… И кончая тем, что сам-то он может себе позволить и два кооператива, и машину… Вовремя сообразила, что в одном из этих кооперативов сама живет и знает ведь, как ему достаются деньги за работу, которую он называет «украшаю землю картоном». Она поперхнулась, а Федоров – нос шляпочкой – сделал вид, что ничего такого, что она могла ему сказать, и не ожидал. Просто нужны бабе деньги, она и психует.

– Не могу, – сказал он. – Моя скоро рожает. И у нее не все в порядке. Уже три месяца держу ее в больнице, и мне это стоит… И я готов все это умножить в десять раз, лишь бы у нее все окончилось благополучно.

Вика больше ничего не слышала. Если был способ перебросить ее из одной температуры в другую, то это можно было сделать одной фразой: «Моя рожает». Его рожает…

Шевелились федоровские губы, складываясь в странные слова «гемоглобин», «токсикоз», «эклампсия», импортные слова, дорогие, но ему никакой цены за них не жалко, только б чтоб их не было.

– Ну и хорошо! – резко сказала Вика. – На нет и суда нет. Поищем в другом месте. – Она прямо выпорхнула из чужой машины как из своей, и пошла, покачивая сумочкой, делая ему торопливое «до свидания» ручкой. Торопится женщина, вся жизнь у нее такая, прости, мужчина, что не дослушала про твои беременные дела!

Смотрел ей Федоров вслед, положив подбородок на руль, и думал о том, что когда-то он любил эту женщину. Это чепуха, когда говорят, что любить можно один раз. Сколько угодно! Просто каждый раз это совсем другая любовь, и может статься, что той, которая нужна тебе, чтоб уже с ней и умереть, у тебя никогда не будет. Любил он Вику, хотел ее, строил с ней дом на всю жизнь, пока однажды вдруг не почувствовал, что ни одним вколоченным гвоздем он не прибит. Бил, старался, вгонял по самую шляпку, а выйти может без единой царапины.

Он все ей тогда оставил, потому что чувствовал себя виноватым за эту свою непоцарапанность. Он ведь видел, что у нее не так, что она-то пробита насквозь… Странная она женщина, Вика… Потом он нашел ей определение – сформированная. Но это потом, когда он уже встретил свою Соньку. Ни разу не назвал он ее ни Дуней, ни Манефой, ни Сулико… Он знал, что Вика однажды специально приходила на нее смотреть в ее математический институт. Он… вообразил себя Викой и ее глазами увидел Соньку. Вика должна была быть потрясенной. Сонька страшна по всем нынешним гостовским нормам. Никаких там особенных ног или рук. Никаких струящихся по спине волос, никакой сгруппированное™ в бедрах. Весь вид ее по принципу: какая есть, такая есть.

Никогда раньше не было у него некрасивых женщин. Мимо просто обыкновенных он проходил. Сказал бы ему кто, что женщина, лодыжку которой он сможет обхватить двумя пальцами, станет для него всем. Что он будет плакать, заворачивая и одевая ее в разные почти детские вещи, что он запродастся отвратительной халтуре, чтобы ей только сделали очки, какие ей надо. Подчеркиваю: не оправу, а именно очки-линзы. Когда она сидит с ногами в кресле и держит перед самым носом книжку, наматывая на палец любую нитку, которую можно откуда-нибудь выдернуть, у него плавится сердце. Никогда не было этого раньше, никогда не бухало куда-то там в печенку превращенное в горячие капли его мускулистое, четырехкамерное сердце. Вика разве в чём виновата? Может, у ее будущего мужа от нее тоже плавится сердце?.. Он хотел бы этого… Он хочет для нее самого лучшего, потому что потому… Федоров вздохнул. А вот денег у него нет. Таких, как она просит, во всяком случае. Надо ему спасать Соньку, нет у него другого в жизни предназначения. Это с другими женщинами был у него другой интерес, эту надо спасать. С той минуты, как он ее увидел, услышал ее спотыкающуюся на согласных речь – она из Западной Украины и говорит с каким-то невообразимым акцентом – украинско-молдавским, – так вот с той минуты, как он ее увидел и услышал, он готов зависнуть над ней, чтоб защищать от всех и вся. С Викой он строил дом, возводил его, украшал его, а Сонька делает ему дом там, где в эту секунду находится… В купе ему с ней дом, в машине дом. В метро дом. «Ах, какой я слюнявый! – подумал о себе Федоров. – А мне ведь надо доставать сырую телячью печенку, а где ее достанешь о сю пору? Где находится этот лох теленок, у которого я смогу склевать печень для Соньки?»