Мандарин - [4]

— Да, таким уж говорливым я уродился. И чтоб остановить меня, существует только один путь. В окошко.

— Но у тебя еще вся жизнь впереди!

— Это у тебя, дружок. А вот у той девицы за роялем в баре, поющей блюз, уже нет. Что до меня, то на всем моем теле не найдешь и дюйма, на котором не было бы отпечатков пальцев из фебеэровских досье на хулиганов, жуликов и опасных психопатов!

— Я тебе не верю!

— Глупый, наивный мальчик! — сказал он с грустной усмешкой. — Тебя когда-нибудь целовали мужчины?

— Нет.

— Я бы тебя поцеловал, но не стану…

Я вновь посмотрел на женщину в черном плаще.

— И давно ты ее знаешь?

— Еще с института. Она была одним из моих преподавателей…

— Ах, так!

— Только не надо ахать! Я был ее любимчиком. Она пророчила мне блестящую будущность… Я же брожу вечерами по центральным улочкам в компании юных бездельников…

— Но разве ты пытался хоть что-нибудь изменить?

— Оставь меня в покое!

— Пытался или нет?

— Что я должен был для этого сделать? Стать актером, писателем, художником или танцовщиком?

— Ты мог стать кем угодно!

— То же самое говорила мне и она. Меня же в ту пору привлекали только дикие вечеринки где-нибудь в Малибу или в Лагуне. А она, похоже, все еще на что-то надеется. Стоит как побитая дворняжка.

— Зря ты о ней так.

— Ты думаешь? Подожди меня здесь.

Я видел через окно бара, как он заказал еще один «Дюбонне» и позвонил куда-то по телефону. Вернувшись назад, он сказал с усмешкой:

— Только что беседовал с Лоренцо Медичи. Слышал что-нибудь о Медичи?

— Они жили, кажется, в Венеции, да?[3] Основали там первую банковскую компанию. Друзья Боттиччели и враги Савонаролы, так?

— Извини, что спросил. Я говорил с их прапраправнуком, который предлагал мне пожить в сентябре в его манхэттенском пентхаусе. Секретарская работа. Ведение домашнего хозяйства. Четверг — выходной. Уикенды на Файер-Айленде.

— Ну и как, ты примешь это предложение?

— Там она меня точно не достанет. Идем!

Сонни решительно зашагал прочь.

Я вновь посмотрел на женщину, стоявшую на другой стороне улицы. Простояв полчаса под дождем, она стала выглядеть куда старше.

Немного подумав, я сошел с бордюра. Заметив это, она отвернулась и поспешила скрыться за ближайшим поворотом.

Лето кончилось.

Разумеется, в Лос-Анджелесе никогда нельзя говорить об этом с уверенностью. Едва успеешь подумать, что оно кончилось, как оно уже возвращается иссушающим зноем на День благодарения, или портит Хэллоуин сорокаградусной жарой вместо дождя, или жарким утром под Рождество растопит снег, превратив Новый год в День независимости.

И тем не менее оно кончилось. Народ разъезжался, паковал вещи и прятал фотографии, готовясь исчезнуть в жерле войны, начавшейся по ту сторону океана. Лето кончилось. Когда вы прощались с друзьями на остановке, в горле у вас начинало першить. Никто не говорил «до свиданья» или «прощай» — просто «пока» или «увидимся», правда, довольно грустным тоном. Все понимали, что, куда бы мы ни отправились, мы можем никогда не вернуться.

Поздним субботним вечером я провожал Сонни по пустынному парку к трамвайной остановке. Не глядя на меня, Сонни спросил:

— Поедешь со мной?

— Куда? — удивился я.

— Ко мне домой, глупыш.

— Ты никогда не приглашал меня к себе…

— А теперь приглашаю. Ну, так что — едешь или нет?

Я стал рассматривать его бледный, освещенный светом луны профиль. Почувствовав мой взгляд, он повернулся ко мне, чтобы как следует рассмотреть меня, как будто видел впервые.

— Спасибо за приглашение, — ответил я, отводя взгляд, — но не стоит, Сонни.

Сонни вздохнул.

— Пропади я пропадом, но теперь меня отверг даже Марсианин!

— Это ты обо мне?

— Разумеется! — рассмеялся Сонни. — В один прекрасный день ты женишься на такой же, как ты, Марсианке, и она нарожает тебе дюжину детей, которые будут верой и правдой служить повелителю Марса Джону Картеру.[4]

Я неуверенно кивнул.

— Думаю, так оно и будет.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Ну, я поехал в свое одинокое логово и завтра утром отправлюсь к Медичи… Ты не передумал?

— Нет, спасибо.

Подъехавший к остановке трамвай раскрыл двери. Сонни взобрался на подножку и обвел взглядом остановку, пустынный парк и крыши окрестных зданий так, словно пытался навсегда сохранить их в памяти.

— Сонни! — окликнул я его.

Он посмотрел мне в глаза.

— Храни тебя Бог! — пробормотал я.

— Только на это я и надеюсь…

Трамвай тронулся, и Сонни, стоя в его открытых дверях, помахал мне на прощание своим мундштуком.

— Как там в песне, помнишь? — прокричал он.

Трамвай прогрохотал и скрылся.

— «Мандарин»? Эту песню написал Джонни Мерсер. Самая популярная вещица того года, «Мандарин», — откликнулся старый официант совсем из другого времени. — Странный он был какой-то, этот Сонни… Приятный голос — мягкое такое сопрано. Я и сейчас слышу его. И смех. Думаю, поэтому мы все и тянулись за ним. У нас в ту пору ничего не было: ни денег, ни работы, ни девушек… Слонялись от нечего делать по го роду, и только. А он пел и смеялся, вот мы и шли за ним. Сонни и «Мандарин». «Мандарин» и Сонни…

Официант остановился, смутившись. Допив вино, я спросил:

— Вы не знаете, что с ним сталось?

Официант покачал головой, но потом, не много поколебавшись, сказал: