Маньчжурские стрелки - [9]

— Ну, кличку он мог бы придумать повнушительнее, — проворчал генерал-атаман.

— Почему же? — вальяжно возразил Родзаевский. — Легионер… В Европе это звучит. Кстати, Курбатов сам избрал ее. Историей Древнего Рима увлекается, а посему любимое, можно сказать, словечко.

Семенов сделал несколько глотков рисовой водки, к которой уже давно пристрастился из-за ее слабости: вроде бы зря не сидишь, пьешь, а не хмелеешь, и долго подкручивал пышные, по-казачьи неухоженные усы.

— А то, что римлянин ваш, в соболях-алмазах, только один из всей группы вернулся — никаких сомнений не вызывает? — недоверчиво сощурился атаман.

— На предмет того, что красные могли его перевербовать? Исключается. Почти исключается. Во всяком случае, никаких оснований не верить ему у моего собственного СД пока что нет.

— У кого?! — не понял генерал-атаман.

— Я сказал: «У моего СД». Так у германцев называется внутренняя служба безопасности войск СС. Так вот, никаких оснований подозревать его у моих службистов пока что нет. Курбатов сообщил, что последним погиб ротмистр Гранчицкий, уже у самого кордона. Легионер тащил его на себе, сколько мог.

— Это он так заявил: «Тащил, до самого кордона…». А что было на самом деле, этого мы не знаем. Не исключено, что ваш Легионер сам вверг себя в одиночество. Мол, один вернулся — одному и слава.

Родзаевский хотел было довольно резко возразить, но вовремя придержал язык. Подозрительность атамана была общеизвестной. Он способен был душу вымотать, выспрашивая по поводу какого-либо, порой совершенно незначительного, события, добывая все новые и новые подтверждения правильности своих подозрений.

— Но других сведений не поступало, да и вряд ли поступят, — как можно вежливее заметил полковник, понимая, что его заверения показались Семенову неубедительными.

Странная вещь: еще несколько минут назад полковник сам готов был заподозрить, что Курбатов умышленно сделал все возможное, дабы вернуться без Гранчицкого. Родзаевский знал, сколь честолюбив этот отпрыск казачье-княжеского рода Курбатовых. Но сейчас Родзаевский забыл о своих подозрениях и готов был отстаивать парня хоть перед всем генералитетом армии, как, впрочем, и перед японской контрразведкой.

— Кроме того, у меня, извините, нет оснований не верить этому офицеру. Сила и звериная лють, слава богу, не лишили его обычной человеческой порядочности, что у людей нашей профессии ценится не меньше, нежели в коммерции.

— Сравненьице у вас, однако, — брезгливо поморщился Семенов. — Я так понимаю, что вы готовы верить ему на слово, — все ближе и ближе наклонялся атаман к полковнику, размеренно постукивая по столу ножкой рюмки. — Всему, что он, единственный из группы оставшийся в живых, и даже не раненый, рассказывает об этом походе…

— Я не могу посылать людей за кордон для диверсий, не веря им, как самому себе, — внутренне вспылил Родзаевский. — И потом, не забывайте, господин атаман, что в Совдепию он уходил по рекомендации руководства «Российского фашистского союза»[11], до сих пор еще ни разу не запятнавшего себя трусостью или изменой своих воинов.

— Я так понимаю, что следующую группу вы собираетесь посылать в Россию уже под началом ротмистра Курбатова?

— Во всяком случае, японцы требуют, чтобы мы активизировали разведывательно-диверсионную работу в Забайкалье и на Дальнем Востоке.

— Но если окажется, что и эту группу Курбатов сдаст красным, а сам вернется, чтобы рассказывать вам байки, — всенепременно вздерну обоих, на одной перекладине!

— Еще раз повторяю, господин генерал: лично у меня нет оснований сомневаться в правдивости рассказа ротмистра, — мгновенно побледнел Родзаевский, чувствуя себя предельно оскорбленным. Полковник никогда не спорил, вообще старался не вступать в полемику. Однако Семенов хорошо знал, что если у него побледнела переносица, значит, самолюбие «нижегородского фюрера» вспахано до наивысшего предела. Впрочем, Семенова его реакция еще ни разу не охлаждала, скорее наоборот…

— Это у вас, полковник, нет оснований, да у вашего вшивого СД, — самодовольно ухмыльнулся и откинулся на спинку кресла Семенов. — А у меня, любезнейший, имеются.

Теперь затылок его покоился на бархатном подголовнике, между двумя большеголовыми, вырезанными из красного дерева драконами.

«По соседству с этими тварями он и сам кажется такой же тварью, — съязвил про себя Родзаевский, недолюбливавший атамана уже хотя бы за то, что тот на дух не переносил пропагандируемую им, полковником, фашистскую идеологию. — Кстати, всегда садится только в это кресло, очевидно, чувствуя себя в нем чуть ли не повелителем Поднебесной».

— Возможно, я и соглашусь с вами, господин генерал. Но не раньше, чем стану обладателем хотя бы одного неопровержимого факта измены князя Курбатова. Так что вы уж извините.

— Если по правде, у меня фактов тоже пока что нет, есть только сомнения, — продолжал по-драконьи улыбаться атаман. — Хотя то, что вернулся всего лишь один, не получив, как я понял, ни малейшей царапины…

— Простите, господин генерал, но Курбатов и не сообщает ничего такого, что требовало бы нашего с вами особого доверия. Он всего лишь вернулся с опасного рейда по большевистским тылам, идти в который набиралось не так уж много охочих. Представ передо мной, Курбатов доложил: «Вернулся. Задание выполнил. Группа погибла. Вот письменный рапорт о боях, диверсионных операциях и потерях». И все. Никакого бахвальства. Рапорт скупой и, как я понимаю, написанный рукой человека, которому безразлично, как будут оценены его личные заслуги. Это истинный, прирожденный, если хотите, диверсант.