Мамонты - [57]

А мои губы, шевелясь, повторяли святые слова:

«…Это кого же и с кем примирение? Кого и с кем согласие? Обобранных людей — с теми, кто их обобрал?!»

Ну, всё. Один раз в жизни я ослушался Исаича — и казнился тем весь свой век. Теперь же для меня каждое его слово — закон.

Я ощутил в себе стихийный порыв: вскочить с места, повыдергивать один за другим все ящики письменного стола, разбросать по полу вороха накопившихся ненужных бумаг и — во что бы то ни стало! — найти там свой партийный билет, сунутый когда-то и куда-то, не глядя, лишь бы с глаз долой, из сердца вон… Это за сколько же лет мне теперь придется платить членские взносы? Где денег взять?

Но мне было лень вставать с насиженного места.

И я — лишь мысленно — подступил к столу, потянул на себя тот средний ящик, где валялось вперемешку всё, что было важного в моей жизни: свидетельство о рождении, свидетельство о браке; поздравления с пятидесятилетием, с шестидесятилетием, с семидесятилетием; синий диплом Литинститута и коричневый профессорский аттестат; Георгиевский крест отца; тяжелые советские ордена, легкие нынешние; курортные ксивы Пицунды и Коктебеля; сберкнижки с ахнувшими вкладами; фотография, где я с живою статуей Свободы; акции испарившейся пирамиды «Гермес»; визитные карточки покойников; ключи от проданной автомашины… да где же этот чертов партбилет?

И тут я вспомнил, что в письменном столе нет и не может быть моего партийного билета, потому что я его, как положено, сдал в партбюро, когда началась всеобщая сдача.

Значит, правильно сделал, что не встал с кресла. К вечеру накопилась усталость в теле, в голове. В ушах стоит какой-то шум, а глаза сами собой закрываются.

Что за странный шум?..

Ах, вот оно что: это гром рукоплесканий сотрясает зал с беломраморными колоннами, высоким сводчатым потолком и ослепительными люстрами.

Колонный зал Дома Союзов, бывшее Дворянское собрание в Москве. Я бывал в нем сто раз. Слушал «Прометея» Скрябина, слушал живьем Ахматову и Пастернака, сиживал на писательских съездах, хоронил вождей, опять сидел на съездах…

Но нет, это был не Колонный зал, а совсем другой, незнакомый, лишь похожий.

Ах, вот оно что: да ведь это Актовый зал Смольного! Правда, я в нем никогда доселе не бывал, но знаю его отлично, потому что сто раз, если не тысячу, видел в кино. А теперь вот вижу наяву.

Значит я не в Москве, а в Питере? Ну, конечно, было бы даже странным по нынешним временам, если б всё обошлось без Питера…

Между мраморных белых колонн реют красные знамена, колышутся транспаранты, хоругви. На них написано: «Мир хижинам, война дворцам!», «Вся власть Советам!», «Корнилова — мочить в сортире!», «Анархия — мать порядка!», «Да здравствует Софья Власьевна — светлое будущее всего человечества!»

Зал набит битком, не продохнешь.

Пьянея от радости, я оглядывал ряды — ближние, дальние. Кого тут только не было!

Солдаты, матросы, комиссары в пыльных шлемах, донецкие шахтеры, кубанские казаки, рабочий и колхозница, свинарка и пастух, танкисты, трактористы, истребители, фронтовые подруги, неуловимые мстители, три товарища, семеро смелых, искатели счастья, девушка с веслом, девушка с характером, пограничник с собакой, рабфаковка, великий гражданин, кавалер золотой звезды, член правительства…

Все лица знакомые, родные, свои в доску, еще бы, ведь вся жизнь прожита рядом, рука в руке, плечо к плечу!

Наконец-то мы опять собрались тут все вместе.

Люди обнимаются, целуются, настроение у всех приподнятое, а у некоторых даже торчком.

Но когда на трибуне появился вождь, тут началось нечто невообразимое.

Рукоплещут, орут, стреляют холостыми патронами в потолок.

Вождь пережидал овацию, скромно потупясь, протирая носовым платком очки.

Я пригляделся — и ахнул.

Да ведь это он. Он самый!

Давеча, когда я пригребся в Смольный — прямо из окопов, с фронта, где мы давили корниловщину, — в драной шинелке, в папахе, с ружьем, — устроился на полу, в коридоре, малость вздремнул, а потом захотелось попить чайку, и я отправился с котелком поискать кипяточку. Хожу по длиннющим коридорам, заглядываю в двери, нет как нет, всё не то, люди заняты, озабочены, дела идут, контора пишет, кругом революция, — а я тут, как курва, с котелком, верчусь на перепутьи.

Вдруг вижу — идет по коридору, бочком-бочком, какой-то человек в защитном френче, стало быть — наш брат, окопник, борода, усы, волосы всклокочены, я даже сперва подумал, что это Алексей Венедиктов с «Эха Москвы», — но нет, человек был посолидней и постарше.

Я к нему обращаюсь:

— Уважаемый! Не подскажете ли, где тут можно разжиться кипяточком? Душа горит, чаю просит…

А он останавливается, рассматривает меня внимательно, с головы до ног — шинелку, папаху, ружьишко, — и глаза у него при этом такие добрые-добрые, а потом говорит:

— Почему же, голубчик, не подсказать? Подскажу… Пойдете прямо, потом налево, потом направо, а потом опять налево. Усекли?

— Спасибо, уважаемый, — говорю. — Усек, дорогой товарищ.

И потопал, куда велено.

А он, оказывается, вон кто!

Наш Исаич! Сам собой, сам из себя, сам с усам.

Стоит на трибуне, пережидает овацию. Сунул ладошку за борт своего защитного френча и долго так стоял, пока не вспомнил, что это не его характерный жест, а вовсе даже наоборот, что это жест Александра Федоровича Керенского, который совершил октябрьский переворот в феврале, занял пост главы Временного правительства, и был ему, Исаичу, глубоко противен. Поэтому он извлек ладонь из-за френча и, теперь уже обеими кистями рук, зацепил подмышки в тех местах, где у жилетки рукава, игриво эдак, будто бы собирался плясать «семь-сорок».